Мы много времени проводили втроём, но всякий раз, когда Кидзуки выходил из комнаты, нам с Наоко было трудно говорить друг с другом. Мы никогда не знали, о чём говорить. И действительно, не было темы для разговора, которая была бы у нас общей. Вместо разговора мы пили воду или играли с чем-то на столе, ожидая, пока Кидзуки вернётся и снова начнёт разговор. Наоко не была особенно разговорчивой, а я больше был слушателем, чем говорящим, поэтому мне было неудобно, когда я оставался с ней один на один. Не то чтобы мы были несовместимы: нам просто не о чем было говорить.
После похорон Кидзуки Наоко и я виделись только один раз. Спустя две недели после события мы встретились в кафе, чтобы уладить незначительное дело, и когда оно было завершено, нам больше не о чем было говорить. Я попытался поднять несколько различных тем, но ни одна из них не привела к разговору. А когда Наоко говорила, в её голосе был оттенок раздражения. Казалось, что она злилась на меня, но я не знал почему. Мы больше не виделись до того дня, когда случайно встретились на линии Чуо в Токио год спустя.
Наоко могла злиться на меня из-за того, что я, а не она, был последним, кто видел Кидзуки. Это, возможно, не лучшее объяснение, но я более или менее понимал, что она чувствовала. Я бы поменялся с ней местами, если бы мог, но в конце концов, что произошло, то произошло, и я ничего не мог с этим поделать.
Это был приятный майский день. После обеда Кидзуки предложил прогулять занятия и пойти поиграть в бильярд или что-то ещё. У меня не было особого интереса к послеобеденным занятиям, поэтому мы вместе покинули школу, неспешно спустились с холма в бильярдную у порта и сыграли четыре партии. Когда я выиграл первую, несерьезную партию, он стал серьезным и выиграл следующие три. Это означало, что платить должен был я, согласно нашему обычаю. Кидзуки не пошутил ни разу за всю игру, что было крайне необычно. После игры мы курили.
— Почему такой серьезный? — спросил я.
— Я не хотел проигрывать сегодня, — сказал Кидзуки с удовлетворенной улыбкой.
Той ночью он умер в своем гараже. Он провел резиновый шланг от выхлопной трубы своего N-360 к окну, заклеил зазор в окне и завёл двигатель. Я не знаю, сколько времени ему понадобилось, чтобы умереть. Его родители были в гостях у больного родственника, и когда они открыли гараж, чтобы поставить свою машину, он уже был мертв. Радио играло, а под дворником была заправочная квитанция.
Кидзуки не оставил предсмертной записки и не имел мотива, который мог бы объяснить его поступок. Поскольку я был последним, кто его видел, меня вызвали на допрос в полицию. Я сказал следователю, что Кидзуки не давал никаких признаков того, что собирается сделать, что он был точно таким же, как всегда. Полицейский явно составил плохое впечатление о нас обоих, как будто было совершенно естественно, что человек, который прогуливает занятия и играет в бильярд, совершит самоубийство. Небольшая статья в газете завершила это дело. Родители Кидзуки избавились от его красного N-360. Некоторое время белый цветок отмечал его школьную парту.
В течение десяти месяцев между смертью Кидзуки и моими экзаменами я не мог найти себе места в окружающем мире. Я начал спать с одной из девочек в школе, но это продлилось не более шести месяцев. Ничего в ней меня не трогало. Я подал документы в частный университет в Токио, куда можно было поступить без особой подготовки, и прошёл без особого восторга. Девушка просила меня не уезжать в Токио — «Это в пятистах милях отсюда!» — умоляла она, но мне нужно было любой ценой уехать из Кобе. Я хотел начать новую жизнь там, где не знал ни души.
— Теперь, когда ты переспал со мной, тебе на меня наплевать, — плакала она.
— Это не так, — настаивал я. — Мне просто нужно уехать из этого города.
Но она не была готова понять меня. И так мы расстались. Думая обо всех вещах, которые делали её намного лучше других девушек дома, я сидел в скоростном поезде до Токио, чувствуя себя ужасно из-за того, что сделал, но ничего нельзя было изменить. Я пытался забыть её.
Когда я начал новую жизнь в общежитии, мне оставалось только одно: перестать воспринимать всё так серьезно; установить правильную дистанцию между собой и всем остальным. Забыть о зелёных бильярдных столах и красных N-360, о белых цветах на школьных партах, о дыме, поднимающемся из высоких труб крематориев, и тяжёлых пресс-папье в полицейских допросных комнатах. Сначала это казалось возможным. Я старался изо всех сил забыть, но внутри меня оставался смутный узел воздуха. И со временем этот узел начал приобретать чёткую и простую форму, форму, которую я могу выразить словами, вот так:
Смерть существует не как противоположность, а как часть жизни.
Это клише, переведённое в слова, но в то время я чувствовал это не как слова, а как тот узел воздуха внутри меня. Смерть существует — в пресс-папье, в четырёх красных и белых шарах на бильярдном столе — и мы продолжаем жить и вдыхать её в наши лёгкие, как тонкую пыль.
До того момента я понимал смерть как нечто совершенно отдельное от и независимое от жизни. Я думал, что рука смерти неизбежно заберёт нас, но до тех пор, пока она не протянется за нами, она оставит нас в покое. Это казалось мне простой, логичной истиной. Жизнь здесь, смерть там. Я здесь, а не там.
Однако в ночь, когда умер Кидзуки, я потерял способность видеть смерть (и жизнь) такими простыми. Смерть не была противоположностью жизни. Она уже была здесь, внутри меня, она всегда была здесь, и никакая борьба не позволила бы мне забыть об этом. Когда в ту майскую ночь смерть забрала 17-летнего Кидзуки, она забрала и меня.
Я пережил следующую весну, в 18 лет, с этим узлом воздуха в груди, но всё время боролся с тем, чтобы не становиться серьезным. Серьезность не была тем же самым, что и приближение к истине, как бы смутно я это ни осознавал. Но смерть была фактом, серьёзным фактом, каким бы углом на неё ни посмотреть. Застряв в этом удушающем противоречии, я продолжал бесконечно крутиться по кругу. Те дни теперь кажутся мне странными. Посреди жизни всё вращалось вокруг смерти.
){kind=link}
0 Комментарии