Наоко позвонила мне в следующую субботу, и в воскресенье у нас было свидание. Думаю, так можно это назвать. Не могу придумать более подходящего слова.
Как и прежде, мы гуляли по улицам. Остановились где-то на кофе, ещё погуляли, поужинали вечером и попрощались. Она снова говорила урывками, но это её, похоже, не беспокоило, а я не прилагал особых усилий, чтобы поддерживать разговор. Мы говорили о том, что приходило в голову: о наших повседневных делах, колледжах — маленькие фрагменты, которые никуда не вели. Мы вообще не говорили о прошлом. И в основном мы просто ходили — и ходили, и ходили. К счастью, Токио такой большой город, что нам никогда не охватить его весь.
Мы продолжали гулять почти каждую неделю. Она шла впереди, а я следовал за ней. У Наоко было множество заколок для волос, и она всегда носила их так, чтобы правое ухо оставалось открытым. Я лучше всего запомнил её сзади. Она играла с заколкой, когда чувствовала смущение. И постоянно вытирала рот носовым платком, когда хотела что-то сказать. Чем больше я наблюдал за этими её привычками, тем больше она мне нравилась.
Наоко училась в женском колледже на сельском западном краю Токио, известном своими преподавателями английского языка.
Рядом находился узкий ирригационный канал с чистой, прозрачной водой, и мы с Наоко часто гуляли по его берегам. Иногда она приглашала меня к себе и готовила для меня. Её, похоже, нисколько не смущало, что мы так близко друг к другу. Комната была маленькой и аккуратной, без каких-либо украшений, так что только чулки, сушившиеся в углу у окна, говорили о том, что здесь живёт девушка.
Она вела простую, скромную жизнь почти без друзей. Никто из тех, кто знал её в школе, не мог бы представить её такой. Тогда она одевалась очень стильно и окружала себя множеством друзей. Когда я увидел её комнату, понял, что, как и я, она хотела уехать в колледж и начать новую жизнь вдали от знакомых.
— Знаешь, почему я выбрала это место? — спросила она с улыбкой. — Потому что никто из дома сюда не поехал. Мы все должны были пойти в более шикарные места. Понимаешь, о чём я?
Наши отношения с Наоко всё же продвигались. Постепенно она привыкала ко мне, а я — к ней. Когда закончились летние каникулы и начался новый семестр, Наоко начала ходить рядом со мной, словно это было самое естественное на свете. Я заключил, что она теперь видит во мне друга, и прогулки рядом с такой красивой девушкой не были для меня болезненными. Мы продолжали ходить по всему Токио тем же блуждающим образом, поднимаясь на холмы, пересекая реки и железные дороги, просто ходили и ходили без цели. Мы шли прямо вперёд, как будто наши прогулки были религиозным ритуалом, предназначенным для исцеления наших раненных душ. Если шёл дождь, мы пользовались зонтами, но в любом случае гуляли.
Потом наступила осень, и общежитие засыпало листьями зельковы. Аромат нового сезона пришёл с первым надетым пуловером. Износив одну пару обуви, я купил новые замшевые ботинки.
Я не могу вспомнить, о чём мы тогда говорили. Ничего особенного, думаю. Мы продолжали избегать любых упоминаний о прошлом и редко говорили о Кидзуки. Мы могли сидеть друг напротив друга за чашками кофе в полном молчании.
Наоко любила слушать мои истории о Штурмовике. Однажды у него было свидание с однокурсницей (девушкой с факультета географии, конечно), но он вернулся вечером угрюмым.
— Скажи мне, В-В-Ватанабе, о чём ты говоришь с д-д-девушками?
Не помню, как я ему ответил, но он выбрал не того человека для вопроса. В июле кто-то в общежитии снял амстердамский пейзаж Штурмовика и повесил фото моста Золотые Ворота. Он спросил, может ли Штурмовик мастурбировать на мост Золотые Ворота.
— Ему понравилось, — сообщил я позже, что побудило кого-то другого повесить фотографию айсберга. Каждый раз, когда фотография менялась в его отсутствие, Штурмовик расстраивался.
— Кто-кто-кто, чёрт возьми, это делает? — спрашивал он.
— Интересно, — говорил я. — Но какая разница? Все они красивые. Ты должен быть благодарен.
— Да, наверное, но это странно.
Мои истории о Штурмовике всегда смешили Наоко. Не так много вещей удавалось её развеселить, поэтому я часто говорил о нём, хотя не гордился тем, что использовал его таким образом. Он был просто младшим сыном в не слишком богатой семье, который вырос слишком серьёзным для своего блага. Создание карт было единственной маленькой мечтой его маленькой жизни. Кто имел право смеяться над ним за это?
К тому времени, однако, шутки про Штурмовика стали незаменимым источником разговоров в общежитии, и я не мог отменить то, что сделал. Кроме того, вид улыбающегося лица Наоко стал для меня особым источником удовольствия. Я продолжал снабжать всех новыми историями.
Наоко однажды — только один раз — спросила меня, есть ли у меня девушка, которую я люблю. Я рассказал ей о той, что оставил в Кобе.
— Она была хорошей, — сказал я, — мне нравилось с ней спать, и иногда я скучаю по ней, но в конце концов, она меня не тронула. Не знаю, иногда мне кажется, что у меня в сердце есть твёрдое ядро, и ничто не может пробиться внутрь. Сомневаюсь, что могу по-настоящему любить кого-то.
— Ты когда-нибудь был влюблён? — спросила Наоко.
— Никогда, — ответил я.
Она не спрашивала меня больше.
Когда осень закончилась и холодные ветры начали рвать город, Наоко часто шла, прижавшись к моей руке. Я чувствовал её дыхание сквозь толстую ткань её дафлкота. Она переплетала свою руку с моей, засовывала руку в мой карман или, когда было очень холодно, крепко обнимала мою руку, дрожа. Всё это не имело особого значения. Я просто продолжал идти с руками в карманах. Наши резиновые подошвы почти не издавали звука на тротуаре, за исключением сухого хруста, когда мы наступали на широкие, увядшие листья платана. Мне было жаль Наоко каждый раз, когда я слышал этот звук. Моё плечо было не тем, которое ей нужно, а плечом кого-то другого. Моё тепло было не тем, что ей нужно, а теплом кого-то другого. Я чувствовал себя почти виноватым за то, что был собой.
){kind=link}
0 Комментарии