Многое произошло в конце января и феврале 1969 года.
В конце января Штурмовик слёг с высокой температурой. Это означало, что я не смог встретиться с Наоко в тот день. Я приложил немало усилий, чтобы раздобыть бесплатные билеты на концерт. Она очень хотела пойти, потому что оркестр исполнял одну из её любимых симфоний – Четвёртую симфонию Брамса. Но со Штурмовиком, который метался в постели на грани мучительной смерти, я не мог просто оставить его, и не нашёл никого достаточно глупого, чтобы заменить меня в уходе за ним. Я купил лёд и использовал несколько слоёв пластиковых пакетов, чтобы держать его на его лбу, вытирал его вспотевший лоб холодными полотенцами, измерял температуру каждый час и даже менял ему майку. Температура оставалась высокой весь день, но на следующее утро он вскочил с постели и начал делать зарядку, как будто ничего не произошло. Его температура была совершенно нормальной. Трудно было поверить, что он человек.
– Странно, – сказал Штурмовик. – У меня никогда не было температуры в жизни. – Он словно винил меня в этом.
Это меня разозлило.
– Но у тебя была температура, – настаивал я, показывая ему два ненужных билета.
– Хорошо, что они были бесплатными, – сказал он. Мне хотелось схватить его радио и выбросить его в окно, но вместо этого я вернулся в постель с головной болью.
В феврале несколько раз шёл снег.
Ближе к концу месяца я ввязался в глупую драку с одним из третьекурсников на моём этаже и ударил его. Он ударился головой о бетонную стену, но серьёзно не пострадал, и Нагасава всё уладил за меня. Тем не менее, меня вызвали в кабинет начальника общежития и сделали предупреждение, после чего я начал всё больше чувствовать себя некомфортно в общежитии.
Учебный год закончился в марте, но мне не хватило несколько кредитов. Результаты моих экзаменов были посредственными – в основном "С" и "D" с несколькими "B". Наоко получила все оценки, необходимые для начала весеннего семестра второго года. Мы завершили полный цикл сезонов.
В середине апреля Наоко исполнилось 20 лет. Она была на семь месяцев старше меня, мой собственный день рождения был в ноябре. Было что-то странное в её двадцатилетии. Казалось, что единственное, что имело смысл, как для Наоко, так и для меня, это постоянно возвращаться к 18 и 19 годам. После 18 следовало бы 19, а после 19, конечно, 18. Но ей исполнилось 20. А осенью то же самое произойдёт и со мной. Только мёртвые навсегда остаются 17-летними.
В её день рождения шёл дождь. После лекций я купил торт неподалёку и поехал на трамвае к её квартире.
– Мы должны отпраздновать, – сказал я. Наверное, я бы хотел того же, если бы наши роли поменялись местами. Трудно отмечать двадцатилетие в одиночестве. Трамвай был переполнен и сильно качался, так что к тому времени, когда я приехал в комнату Наоко, торт больше напоминал Колизей, чем что-то ещё. Тем не менее, когда я поставил 20 свечей, которые принёс с собой, зажёг их, закрыл шторы и выключил свет, у нас получилась настоящая вечеринка. Наоко открыла бутылку вина. Мы пили, ели торт и наслаждались простым ужином.
– Не знаю, это глупо – быть двадцатилетней, – сказала она. – Я просто не готова. Это ощущается странно. Как будто кто-то толкает меня сзади.
– У меня есть семь месяцев, чтобы подготовиться, – сказал я с улыбкой.
– Тебе повезло! Всё ещё 19! – сказала Наоко с оттенком зависти.
Во время еды я рассказал ей о новом свитере Штурмовика. До этого у него был только один – тёмно-синий пуловер, так что два свитера были для него большим достижением. Сам свитер был неплохой, красный и чёрный с вязаным оленем, но на нём он выглядел смешно. Он не мог понять, что происходит.
– Что смешного, Ватанабе? – спросил он, сидя рядом со мной в столовой. – Что-то прилипло к моему лбу?
– Ничего, – сказал я, пытаясь сохранить серьёзное лицо. – Ничего смешного. Хороший свитер.
– Спасибо, – сказал он, сияя.
Наоко обожала эту историю.
– Я должна встретиться с ним, – сказала она. – Хоть раз.
– Ни за что, – сказал я. – Ты рассмеёшься ему в лицо.
– Ты так думаешь?
– Готов поспорить. Я вижу его каждый день, и всё равно иногда не могу удержаться от смеха.
Мы убрали со стола и сели на пол, слушая музыку и допивая вино. Она выпила два бокала за то время, пока я допил один.
В тот вечер Наоко была необычно разговорчивой. Она рассказывала мне о своём детстве, школе, семье. Каждый эпизод был длинным, выполненным с тщательной детализацией, как миниатюра. Я был поражён её памятью, но, слушая её, начал осознавать, что в её рассказах что-то было не так: что-то странное, даже искажённое. Каждая история имела свою внутреннюю логику, но переход от одной к другой был странным. Не успевала одна история закончиться, как появлялась другая, связанная с первой, затем ещё одна, связанная со второй, без конца в виду. Сначала я находил, что сказать в ответ, но потом перестал пытаться. Я включил пластинку, и когда она закончилась, поставил другую. После последней пластинки я вернулся к первой. У неё было всего шесть. Цикл начинался с "Sgt. Pepper's Lonely Hearts Club Band" и заканчивался "Waltz for Debbie" Билла Эванса. За окном шёл дождь. Время текло медленно. Наоко продолжала говорить сама с собой.
До меня наконец дошло, в чём дело: Наоко говорила с огромной осторожностью, чтобы не затронуть определённые темы. Одна из этих тем, конечно, была Кидзуки, но это было не только о Кидзуки. И хотя она старалась избегать определённых тем, она продолжала бесконечно и с невероятной детализацией говорить о самых тривиальных и глупых вещах. Я никогда не слышал, чтобы она говорила с такой интенсивностью раньше, и поэтому я не перебивал её.
Когда часы пробили одиннадцать, я начал нервничать. Она говорила без остановки более четырёх часов. Я должен был беспокоиться о последнем поезде и о своём полуночном комендантском часе. Я увидел свой шанс и вмешался.
0 Комментарии