Суэй Суэй, кажется, с самого начала предвидела, что Чжоу Юньцин прославится. Она помогала ему от имени Тан Були, как будто хотела свести их, подвязав красную нить (в китайской традиции символ судьбоносной связи).
Сама Тан Були с того времени чувствовала себя вором, присвоившим себе чужую благодарность. Её терзало чувство, будто она украла чужую заслугу.
Несколько раз она собиралась всё рассказать. Прямо и честно, что не она была тем, кто помог.
Но каждый раз, как только Були видела сосредоточенное, надёжное лицо Чжоу Юньцина, слова застревали где-то в горле.
Вместо того чтобы сказать правду, она начала бояться. Начала держаться за обман. Бывшая отчаянная и решительная госпожа Цинпин стала нерешительной трусихой.
У Чжоу Юньцина не было ни наложниц, ни даже служанки, приносящей чай. Его дом был пуст, прохладен и строг.
И тогда Тан Були, сжав зубы, принялась учиться готовить: варить кашу, делать пирожные. Иногда она приносила их, когда знала, что он, погружённый в дела, забывает о еде.
Это было единственное, что она могла для него сделать. Ей казалось, что только так она может хоть как-то искупить вину за чужую щедрость, которую приняла за свою.
Однако после двух кухонных пожаров и одного случая, когда её «печенье» чуть не довело до удушья весь отдел, Чжоу Юньцин с вежливой прямотой сказал:
— Госпожа, не нужно заставлять себя делать то, что вам не по душе. Всё, как было, — уже хорошо.
Чем мягче он говорил, тем сильнее росло её чувство вины.
Раз готовка ей не даётся, Тан Були решила поступить по-другому: пригласить его в павильон Мечты о Бессмертных и угостить, как следует, чтобы отблагодарить за заботу.
После ужина он, разумеется, по всем правилам вежливости, вызвался проводить её обратно.
Они ехали верхом, рядом. Медленно, без спешки. И как-то незаметно они оказались на той самой задней улочке, где когда-то находилась его комната.
Она приоткрыла дверь. С потолка тут же посыпалась пыль. Косой луч заходящего солнца осветил стену, всё ещё покрытую дерзкими строками незаконченного сочинения. Чернила, хоть и выцветшие, сохранили силу. Они будто всё ещё говорили за своего автора.
— Такая великолепная поэма и осталась незаконченной. Почему? — спросила Тан Були, скрестив руки на груди и остановившись у стены.
Чжоу Юньцин встал рядом, задумался и тихо сказал:
— Душа была неспокойна.
— Почему? — она удивлённо вскинула брови.
В её глазах он был тем, кто не дрогнет даже перед падением неба.
Он ничего не ответил.
Чжоу Юньцин снял с пояса тонкий серебряный футляр, раскрыл — и вместо кинжала в нём оказалась… кисть.
Он и правда носил с собой письменные принадлежности! Тан Були снова поразилась. Чистейший книжный червь!
Чжоу Юньцин на миг замер перед стеной, потом поднял руку и начал писать.
Он делал это сосредоточенно, почти благоговейно. Его кисть парила, рука — твёрдая, взгляд — погружённый. Казалось, он не просто выводит иероглифы, а завершает важнейшее из деяний.
Свет заходящего солнца ложился на его профиль и подчёркивал каждую чёткую черту. Его и без того ясная, правильная внешность в этот момент казалась почти сияющей.
Он был таким честным, открытым, таким… правильным, что одного только взгляда на него было достаточно, чтобы любой негодяй почувствовал стыд.
И вот тогда Тан Були не выдержала.
Она открыла рот и выдохнула:
— На самом деле… тот, кто помогал тебе тогда… кто передавал бумагу и книги… — это была не я.
Повисла долгая, мучительная тишина.
Конец.
Всё пропало.
Тан Були вмиг сникла.
В голове лихорадочно мелькала одна мысль: «Он же книжный червь, не терпящий лжи и лицемерия! Он наверняка теперь ненавидит меня до мозга костей!»
.jpg)
.jpg)
0 Комментарии