Когда Цзи Ичэнь только появилась на свет, звали её совсем иначе. Её отец, Император, заранее отобрал более сотни изысканных и нежных имён, каждое словно из россыпи жемчуга — одно лучше другого, всё ждал, какое из них малышка сама выберет, как настанет день чжочжоу, первый годовой обряд.
Но до обряда так и не дошло — Цзи Ичэнь тяжело заболела, не успев и года прожить.
Лекарь Янь Сяо говорил, что недуг был принесён ещё из чрева. Мол, мать девочки, Мин И, в своё время пострадала от яда, и, хотя сумела выжить, здоровье её с тех пор было хрупким. А Цзи Ичэнь — первый её ребёнок, принявший на себя часть той невидимой тяжести.
Болезнь не переросла в беду: жизнь девочки оказалась вне опасности. Но тело у неё стало особенным — с возрастом она быстро набирала вес, даже глоток чистой воды норовил отложиться округлостью на щеках. Ни отваров, ни талых трав не помогали — организм жил по своим законам.
Однако Цзи Боцзай, отец, до смерти перепугался. Он не допустил бы, чтобы с его дочерью случилось хоть что-то дурное. Чтобы защитить её, он даровал ей самое ценное — свою кровь, свою фамилию и часть имени матери. А вместе с тем — редкий в императорской семье иероглиф Чэнь, который разрешено было использовать только прямым наследникам трона.
Так у неё появилось имя: Цзи Ичэнь, и титул — Чанлэ: «Долгая радость».
Так весь Цинъюнь знал, принцесса Чанлэ — баловница небес. Её обожали все: и сам Владыка Поднебесной, и его верная супруга, даже суровый наставник Шэ, всегда хмурый и неулыбчивый, позволял ей карабкаться к нему на плечи, а сам при этом смеялся и с готовностью таскал её повсюду, словно сокровище.
До четырнадцати лет жизнь Цзи Ичэнь текла в беззаботной неге: без тревог, без страха, без тени боли. Окружённая любовью родителей и младшего брата — того самого, что хоть и делал вид, будто вечно недоволен, на деле был к ней предан без остатка.
Но после четырнадцати лет всё переменилось.
Однажды, наблюдая за тем, как девочки в Академии вытягиваются в стройные станом барышни, с тонкой талией и изящными запястьями, она, оставшись той же кругленькой колобашкой, почувствовала первую обиду на этот мир.
— Матушка… — надув щёки, она с серьёзнейшим видом показала руками обхват с размером миски. — Ты точно не забыла мне при рождении одну талию дать? Почему у всех такая тонкая, а у меня — где?
Мин И мягко обняла дочь, притянув её к себе, и шепнула с улыбкой:
— У тебя есть талия, просто она круглая… Но разве круглая — это плохо? Ты у меня и такая хорошенькая. В Цинъюне никогда не почитали только худобу за красоту. Ты — по-своему прекрасна.
Мать никогда не обманывала её. Даже если правда была иной — ведь в Цинъюнь как раз и царило поклонение стройности, — всё равно Мин И, сказав дочери утешающее, тут же принималась искать способы изменить общественное мнение: на приёмах, в указах, в речи, продвигая мысль, что и пышность, и стройность достойны восхищения.
Цзи Ичэнь это понимала. Она знала: мать старается ради неё. Но от этого не становилось легче.
Разве не каждой девочке хочется носить тонкие, воздушные платья, украшенные шелками и нефритом? Разве не каждая мечтает услышать от кого-то, особенно от него, восхищённое: «Ты — дивно стройна, истинное чудо среди смертных»?
А в их отделении Академии для культиваторов как раз появился новый наставник — молодой, лет двадцати, и с первого взгляда напоминал порыв весеннего ветра: строгий, холодный, осанистый, с глазами цвета застывшего серебра. Его взгляд был отстранён, но в этом холоде пряталась глубина — и многие девушки уже не спали по ночам.
Она тоже была одной из них. Она ведь тоже была девушкой. И тоже — влюбилась.
Но наставнику, казалось, нравились иные девушки — те, что тонки, как ивовые ветви. Когда он объяснял приёмы ведения боя стройным ученицам, голос его смягчался, уголки губ приподнимались. Стоило же ему встретиться взглядом с Цзи Ичэнь — лицо сразу становилось суровым, а во всей фигуре появлялась лёгкая отчуждённость, как будто она — помеха, как будто она — лишняя.
Цзи Ичэнь расстроилась. Ей тоже хотелось быть стройной, как те, кто заставлял его улыбаться.
— Но ты же не объедаешься! — уговаривала подруга Хай Лань. — Ты и так питаешься мало. Если дальше будешь урезать, это навредит телу!
— Я просто хочу стать стройной… — тихо сказала Цзи Ичэнь, упрямо сжимая кулачки и глядя в сторону, где в саду, спиной к ней, стоял тот самый наставник, словно высеченный из нефрита.
На следующее утро она отказалась от привычной рисовой каши с овощами — вместо этого съела лишь кусочек кукурузного початка. В обед обошлась без мяса, выбрав лишь грубый рис и чуть-чуть тушёной зелени. На ужин не позволила себе ничего, кроме пары глотков бульона, после чего сразу пошла отрабатывать техники культивации.
Она терпела. Была решительна. Страдала, но не сдавалась. Так прошёл месяц.
И в итоге… она прибавила ещё две ляна.
Глядя, как гирька весов снова склоняется не в её пользу, Цзи Ичэнь не выдержала — в глазах предательски заплескались слёзы. Она молча смотрела на цифру, будто она выносила приговор всему её старанию, всей надежде на перемену.
И как раз в этот момент, как назло, в дверях появился Цзи Минчэнь. С бодрым настроением, с улыбкой, неся в руках — аккуратно завернутый в бумагу свёрток.
— Сестрица, — позвал он весело, — смотри, я принёс тебе те самые хрустящие лепёшки с Восточной улицы! Только испечённые!
Прежде чем он успел подать свёрток, Цзи Ичэнь зарыдала.
Целый месяц она сжимала зубы, отказываясь от любимого лакомства, проходила мимо лавочек с выпечкой, не поворачивая головы. По ночам её желудок ворчал так громко, будто тысяча демонов уговаривали спуститься на кухню. Но она держалась. Ради стройности. Ради мечты.
И в результате — не похудела ни на цунь, а только прибавила вес.
