В семье Ли не было ни одного человека с пышной фигурой. Все — худощавые, поджарые, с привычкой к труду, с выправкой, будто рождены ходить строем. В глазах родни полнота считалась пороком, слабостью воли. Коль человек не в силах сдержать себя у стола — как же он сможет управлять домом? Да и на людях о таком разве расскажешь без стыда?
Поэтому даже когда в голове Ли Шаолина промелькнул образ Чанлэ, он не проронил ни слова. Только опустил глаза и тихо ответил:
— Пока что нет.
Тётка поворчала, как всегда — и ушла, не настаивая. Для неё это был привычный разговор — ни к чему не обязывающий.
Когда фейерверки взорвали небо, освещая деревню холодными искрами, он сидел один в передней зале, сторожил блюда, приготовленные для жертвоприношения предкам. В груди было пусто, как в опустевшем чайнике — ни мыслей, ни чувств, лишь вялое ожидание.
И вдруг — лёгкий щелчок. Что-то шлёпнулось на камни за окном.
Он вскинул голову. Снаружи, из-за стены, кто-то бросил маленький камешек.
Ли Шаолин встал. Внутри него что-то дрогнуло.
Эта рыбацкая деревушка была далеко. Очень далеко от столицы. Чтобы добраться сюда, нужно было ехать верхом на звериной повозке, через пустынные земли, через холодный ветер и пустоту. И она — она, кто выросла среди шелков, кто едва ли ходил пешком по грязи — вряд ли бы рискнула такой дорогой. Не могла бы. Не должна была.
Но когда он вышел через заднюю калитку, обогнул угол старой стены и оказался в тенистой части двора — он всё же увидел её.
Она стояла там.
В небесно-голубом, как всегда, с застывшим выражением лица, будто и сама не верила, что на такое решилась.
Чанлэ стояла перед ним, сияя глазами, будто сама была искрой фейерверка. В руках у неё была охапка пёстрых, разноцветных трубочек — праздничные огни.
— Это всё новинки, только сегодня из дворцовой мастерской, — с радостью сказала она. — Я пришла поделиться с вами.
Пальцы у неё были красные от холода, замёрзшие до кончиков, словно веточки сливы в январском инее. Тонкие шёлковые туфли, хоть и расшитые золотом, промокли в снегу насквозь — мягкие, влажные, беззащитные.
Ли Шаолин нахмурился. Хотел было пригласить её в дом, чтобы дать сухую обувь, согреть… Но вдруг что-то остановило его. Он посмотрел на неё внимательно, словно что-то взвешивал в себе.
Чанлэ проследила его взгляд до обветшалой стенки двора, до неказистых ворот и самой обычной деревенской крыши. Она улыбнулась, отступила на шаг и махнула рукой:
— Я войти не могу — это было бы… неуместно. Выпустим фейерверки — и я уйду.
Ли Шаолин помолчал, потом всё же кивнул.
Они нашли уголок, где было потише, подальше от домов и любопытных глаз, и начали по очереди зажигать фейерверки.
Пламя вспыхивало в темноте, разбрасывая искры, как звёзды по чёрному бархату.
Чанлэ засмеялась, счастливая, глядя на светящиеся сполохи:
— Вот пройдёт этот праздник — и мне исполнится шестнадцать. Наставник, вы рады?
Рад?
Он невольно скривился, губы дрогнули в еле заметной усмешке.
Её шестнадцатилетние было для него не праздником, а рубежом. Началом кошмара. С этого момента она получит полное право на замужество, и значит… императорская воля может пасть на него.
Радоваться? — он лишь незаметно фыркнул.
Но если говорить честно — она и впрямь относилась к нему не плохо.
Заботилась. Помнила о каждом его слове. Всегда вставала на его сторону, будь то на занятиях или в приватных разговорах. И вот сейчас — оставив позади всю роскошь дворца, всё тепло, пышность и охрану, она одна приехала в это глухое рыбацкое селение, чтобы просто… стоять рядом с ним и запускать фейерверки.
Если бы им и вправду суждено было жить вместе… возможно, это было бы не мучение.
И всё же…
Всё же внутри что-то сопротивлялось.
Он не мог забыть: всё это — её чувства, её настойчивость — стоило ему будущего. Ради своей любви она одним жестом перечеркнула его дорогу к службе, к мечте, к жизни, которую он выстраивал годами.
Как же он может принять её… не храня за душой обиду?
Она, заметив его молчание, не обиделась — лишь продолжала улыбаться:
— Как только мне исполнится шестнадцать, я смогу покинуть внутренний дворец. Вы больше не будете моим наставником. А вы… вы ведь как раз тогда отслужите в Юаньшиюань два года. У вас появится шанс на повышение.
Она подняла на него глаза, в которых отражались отблески ещё не догоревших искр:
— Если бы вам дали выбор… вы бы выбрали меня? Или карьеру?
Ли Шаолин не сдержал смешка. Он посмотрел на неё — прямо, без прикрас. И в глазах была насмешка, в которой она, если бы всмотрелась, могла бы услышать горечь.
— А как вы думаете, ваше высочество?
Великолепное будущее. Собственная дорога, вымощенная трудом, знанием, упорством. Или… пухлая принцесса и жизнь под её покровом, вечная зависимость, чужая воля, мягкое, нескончаемое «содержанничество».
Даже дурак понял бы, что выбрать.
Насмешка в его глазах даже не пыталась спрятаться. Она была явной, резкой — и от этого взгляд Чанлэ дрогнул. Её ресницы взлетели и тут же опустились, губы побледнели, словно вся кровь отхлынула в пятки.
Ли Шаолин заметил это. И вдруг понял — перегнул.
Он сжал губы, отвёл взгляд и буркнул:
— Да и какая разница… всё равно ведь у меня нет выбора. Зачем вы такие вопросы задаёте?
— Просто так. — Её голос прозвучал глухо. — Хотела знать.
Фейерверк в её ладони догорел, вспыхнул в последний раз и рассыпался в дым и пепел. На земле осталась лишь чёрная обугленная трубочка — как символ чего-то прошедшего, выгоревшего.
Он посмотрел на неё и, будто бросая камешек в воду, сказал небрежно:
— Если бы вы похудели… может, и выбрал бы.
Чанлэ замолчала. На губах у неё появилась слабая улыбка — натянутая, дрожащая, будто держалась только за тонкую нить упрямства.
— А вы ведь сами говорили… что пухленькие тоже милы?
Он ответил с холодной прямотой:
— Но вы становитесь всё более пухлой, ваше высочество. А в том, чтобы есть чуть меньше, — нет ничего смертельного.
