В тот самый миг, когда Сяо Динцюань думал о Сюй Чанпине, сам Сюй Чанпин уже прибыл в свой дом на перекрёстке улиц в восточной части столицы. Он привязал коня во дворе, отряхнул дорожную пыль с одеяния и только тогда переступил порог.
Старый слуга, уже плохо слышавший, лишь теперь заметил его возвращение, поспешил навстречу и с почтением спросил:
— Господин вернулся? Сейчас принесу вам ужин.
Сюй Чанпин с улыбкой кивнул:
— Хорошо… Я изрядно проголодался.
Скоро на столе оказалась простая еда, всего лишь блюдо шпината да тарелка тофу. Он снял с полки свиток «Чжоу И[1]», положил рядом, и, вкушая скромную трапезу, лениво перебирал страницы.
Вдруг его взгляд упал на строки в разделе Кунь[2]:
«Когда сановник убивает государя, сын — отца, это не дело одного дня или одной ночи; корни сего — в постепенности».
И прежде чем в его мыслях возникли слова и облик наследного принца, он вспомнил ту бумажку, что тот некогда показал ему…
На той записке не было ни обращения, ни подписи. Но в содержании не могло быть сомнения — предназначалась она непременно для Чжан Лучжэна. А по почерку, безошибочно рука самого наследного принца.
Учителем его высочества был прославленный мастер каллиграфии нынешнего царствования. И хотя принц ещё молод, в искусстве письма он достиг высот: в совершенстве владел и кайшу, и синшу, и цаошу[3], — а сверх того, на основе наставлений своего учителя сумел создать собственный стиль.
Его письмо хоть и не выходило за рамки изящной традиции полууставного письма, но вёл он перо жёсткой кистью, проводя линии крепко, с множеством костяка и почти без излишней плоти; горизонтали и вертикали он завершал изломом кисти; откидные влево были остры, словно клинок, откидные вправо — тяжёлые и твёрдые, как согнутая сталь; а крюки и взлетающие линии отличались особой отточенностью и стремительностью, несли в себе красоту, подобную тому, как феникс склоняет шею.
Говорили о его письме: «Словно бронзовый меч, инкрустированный золотыми и серебряными узорами, острое и сверкающее, но в то же время, исполненное благородства». Один из великих мастеров описал его так: «Словно в Лишуй отлили переплавленный металл, словно в горах Куньшань разбили яшму».
Потому и прозвали при дворе его почерк «золотым резцом». Такова была каллиграфия, что не дозволяла укрыть ни малейшей слабости: всё держалось лишь на силе пера, и потому подделать её было почти невозможно.
К тому же наследный принц всегда берёг своё перо, редко дозволял себе проявлять мастерство. Даже в грамотах, которые писал его величеству, он неизменно пользовался строгим уставным письмом, и потому тех, кто видел подлинную силу его каллиграфии, на самом деле было совсем немного.
В столице ходил слух: будто однажды наследный принц, по приглашению одного из учёных-ханлинов, посетил академию и там взглянул на древний свиток с образцами полууставного и скорописного письма. Все дивились и спорили, но принц решительно объявил свиток подделкой, подробно изложил доводы, и, увлёкшись своей речью, в пылу сказал:
«Взять хотя бы моё письмо — кроме как через двойной обвод и копирование контуров, можно разве что с трудом достичь внешнего сходства; но ныне, пожалуй, нет никого, кто смог бы в точности подражать. Тем самым потомкам будет избавление от хлопот по распознаванию подделок».
Правдой ли был этот случай — сказать трудно. Но, судя по тому, что увидел Сюй Чанпин ныне, привычка наследного принца писать близким сановникам записки без подписи и печати исходила не только из осторожности… в том скрывалась и тень самодовольной гордости.
Такой самоуверенный — и в то же время столь осторожный; столь гордый — и столь же ранимый, подозрительный… Его натуру можно постичь даже без слов и поступков — достаточно лишь взглянуть на ту записку, что он оставил. Его гордое честолюбие непременно примет меня, но его подозрительная осторожность никогда не позволит довериться до конца.
Похоже, дни рядом с этим государем окажутся куда труднее, чем я воображал… — Сюй Чанпин отложил свиток, провёл рукой по лбу и тяжко вздохнул.
Тем временем посланный Сяо Динцюанем чиновник проявил немалое усердие: прошло всего шесть–семь дней, и миссия была исполнена. Вернувшись, он явился к наследному принцу с докладом.
Сяо Динцюань держал в руках малый нож с золотой насечкой, им он рассекал свиток только что изготовленной тончайшей бумаги для священных текстов. Подняв глаза на вошедшего, он спросил сдержанно:
— Всё ли разведал?
Посланный почтительно склонился:
— Да, всё верно.
Сяо Динцюань отложил нож с золотой насечкой и произнёс:
— Говори.
[1] «Чжоу И» (周易, также известна как «И цзин» — «Книга Перемен») — одно из древнейших классических сочинений Китая. Оно возникло как гадательная книга, в основе которой лежит система из 64 гексаграмм — сочетаний сплошных и прерывистых черт. Постепенно вокруг неё сложился богатый философский комментарий, и «Чжоу И» стала рассматриваться не только как средство прорицания, но и как книга мудрости о порядке мира, законах судьбы и нравственном поведении человека.
[2] Кунь (坤卦) — вторая гексаграмма «Чжоу И», образуемая шестью прерывистыми чертами (陰爻). Она символизирует землю, материнское начало, мягкость и послушание. В противопоставлении к первой гексаграмме Цянь (乾卦), которая означает небо и творящую силу ян, Кунь воплощает восприимчивость и следование.
[3] В китайской каллиграфии существует несколько основных стилей письма: Кайшу (楷书, уставное письмо) — строгий, прямой стиль с чёткими чертами, считается основой каллиграфии. Применялся в официальных документах, читается легко. Синшу (行书, полууставное письмо) — более свободное и живое по сравнению с кайшу, позволяет быстрее писать, сохраняя при этом разборчивость. Цаошу (草书, скоропись) — самый быстрый и экспрессивный стиль, в котором черты сильно сокращаются и переплетаются. Часто используется для выражения внутреннего чувства, сродни поэтическому письму кистью. Для учёного или сановника владение всеми тремя стилями было признаком высокой образованности и утончённого вкуса.
