В этом году столичная жара пришла куда раньше, чем в прошлом. Едва вступил май, а на улицах уже можно было встретить людей в лёгких летних одеждах. Торговцы поспешно распахнули лавки с веерами, прохладительными напитками и бамбуковыми «жёнами» для отдыха в постели[1], и всё это стало расходиться куда бойчее прежнего.
В день Пятого числа, когда наследный принц возвратился из утреннего совета, его тело было переполнено знойной усталостью. Он велел поставить медный жаровник с углями и, выпив две чаши крепкого горячего чая, взмок от пота, лишь тогда позволил себе омовение и, переодевшись, неторопливо направился в библиотеку.
Чжоу У поспешил поднести заранее приготовленные амулетные мешочки, что надлежало разослать по дворцовым покоям. По старинному обычаю этой династии май считался месяцем злосчастным, а пятый день — особенно недобрым; потому в каждом доме вешали защитные мешочки и наклеивали обереги, чтобы отвести беды. Те, кто особенно чтил древние ритуалы, ещё и перевязывали красные шнуры, вешали печати из персикового дерева.
Сяо Динцюань взял один из мешочков и невольно улыбнулся: всё было так же, как и в прошлые годы, тонкая нить из красного и белого шёлка, узоры, сплетённые из пятицветных нитей в виде цветов, искусные и милые. Он велел Абао принести киноварь и твёрдой кистью, тонкими резкими росчерками начертал на каждом мешочке два иероглифа: «Ветер и дым».
Когда надписи на мешочках подсохли, Сяо Динцюань велел Чжоу У наполнить их, то рисовыми зёрнами, то порошком из реальгара, и разослать по домам приближённых сановников. Абао знала: наследный принц обычно скуп на чернила, и потому эти два иероглифа, выведенные его рукой, превращали скромный мешочек в редчайшую милость, в знак особой чести.
Когда было закончено несколько мешочков, принц заметил, как она стоит в стороне, склонив голову, и на лице её ясно проступает неумелое, но неподдельное восхищение. Он слегка улыбнулся, сменил кисть и вывел ещё один мешочек отдельно. Потом открыл ящик стола и достал оттуда две золотые монеты «Кайюань тунбао[2]» — не ходившие в народе, литые чистым золотом. Положил их в мешочек и, завязав его шёлковой нитью, сказал:
— Это тебе в награду.
Абао была ошеломлена и обрадована; долго держала мешочек в руках, разглядывая, прежде чем вспомнила о поклоне. Торопливо склонилась:
— Благодарю его высочество.
Принц легко улыбнулся:
— В самом деле, в этих покоях вряд ли есть чего бояться. Но всё же носи при себе. Небо переменчиво, и никто не знает, что уготовано.
Услышав эти слова, Абао невольно вздрогнула. Но подняв взгляд, увидела, что лицо его оставалось спокойно-светлым. И тогда её сердце, забившееся от страха, постепенно пришло в покой.
В день Пятого числа, когда наследный принц возвратился из дворца, время было ещё раннее. Абао увидела, что, сняв утреннее облачение придворного достоинства, он сменил его на светло-голубое даосское одеяние, поверх которого накинул белую летнюю накидку. На голову же водрузил чёрный плат из лёгкой ткани, точь-в-точь наряд простого учёного мужа их династии. Девушка невольно удивилась, не понимая замысла.
Принц, заметив её взгляд, между делом подпоясывал себя шёлковым кушаком и, словно невзначай, спросил:
— Те иероглифы, что я велел тебе выводить, все готовы? Принеси, я посмотрю.
Абао поспешно откликнулась, вернулась и принесла целую стопу листов, написанных ею за последние десять дней, и подала их в его руки.
Сяо Динцюань небрежно просмотрел три-четыре страницы, затем поднял голову и пристально оглядел её с ног до головы. Абао стало неловко от этого взгляда; опустив голову, она несмело спросила:
— Ваше высочество?..
Принц вдруг улыбнулся:
— Раньше я не присматривался, а ведь и вправду… в мире редко встречается такая белая и чистая кожа…
Она тут же вспыхнула румянцем. И только тогда он, прервав её смущение, продолжил со смехом:
— …у гнилого дерева.
Увидев, как лицо Абао заливается румянцем, а меж бровей промелькнула лёгкая досада и смущённый гнев, в сердце Сяо Динцюаня вдруг скользнула холодная усмешка. Он отложил листы в сторону и сказал:
— Ладно, не без малого ты и вправду сделала шаг вперёд. А раз обещал награду за усердие, то пусть ею станет прогулка. Сегодня я выведу тебя наружу.
Абао изумилась:
— Куда — наружу?
— За пределы дворца, конечно, — ответил он. — Ты ведь никогда не видела, как в столице празднуют Пятый день месяца?
Абао ещё больше удивилась:
— Но если ваше высочество выйдет из дворца, разве не боится выговора от цензоров?
Принц растерянно замер, а потом, словно устыдившись собственных мыслей, топнул ногой и воскликнул:
— Да разве я боюсь? Ты-то боишься, что они снимут с меня шляпу чиновника! Ну и оставайся тогда.
— Я пойду, пойду! — поспешно воскликнула Абао, и щёки её ещё ярче запылали.
Сяо Динцюань метнул на неё недовольный взгляд:
— Да в таком платье выйти за ворота, это уж верный способ заставить тех книжных педантов донести на меня. Живо ступай, переоденься!
[1] Под «бамбуковыми жёнами» (竹夫人, чжу фужэнь) в Китае называли особые плетёные валики или большие цилиндрические подушки из бамбука. Летом их клали в постель: на них удобно облокотиться или обнять, а благодаря полой структуре и сквозному плетению они оставались прохладными даже в жару.
Название «жена» связано с тем, что такой предмет заменял в постели близость живого человека, помогал отдыхать и охлаждать тело.
[2] «Кайюань тунбао» (開元通寶) — медные монеты, впервые выпущенные при императоре Сюань-цзуне династии Тан (эпоха Кайюань, 713–741 гг.). Они стали образцом для китайской монетной чеканки на многие века: круглые, с квадратным отверстием посередине, носили надпись «Кайюань тунбао» — «Общее богатство Кайюаня».
