Другие возражали: «Чужеземные варвары изначально питали к ненавистному им генералу смертельную вражду, потому и клевещут, распуская безумные речи. Так они желают, чтобы Поднебесная сама разрушила свою великую стену обороны. Это ясно и детям, и женщинам. Но теперь нашлись мелочные злодеи, что ухватились за случай, чтобы ввергнуть двор в смуту. Скрытые их помыслы опасны. Сей клевете вовсе не следует давать хода, иначе враг обрадуется, а близкие будут лишь в печали».
Были и такие, кто настаивал: «Генерал чист и предан, а теперь оклеветан. Это не только его личное унижение, но и поругание всей придворной чести. Потому нужно тем более расследовать дело, но так, чтобы три верховных суда вели его совместно, а девять министров присутствовали при разборе, дабы продемонстрировать справедливость и беспристрастность».
А кто-то говорил с холодной рассудочностью: «Пусть генерал и невиновен, но его внешняя родня держит в руках чрезмерную силу и это отнюдь не счастье для государства. Вот отчего слухи раз за разом вспыхивают, и двор погружается в смятение. Теперь же, когда приграничные дела успокоились, надлежит возвысить и поставить новых, достойных полководцев, чтобы тем самым закрыть уста клеветникам».
Так и стояли друг против друга в зале, каждая сторона упиралась, не уступая, взаимно осыпая друг друга обвинениями: «Я — верный слуга, а ты — коварный злодей!» Слова перекатывались туда и обратно, и весь дворец наполнился смрадом брани, словно шумным рынком сделался, но толку из этих препирательств так и не вышло.
Император же восседал во главе, недвижим и величествен, слушал их пререкания, но не выражал ни согласия, ни несогласия. Когда собрание завершилось, он встал и безмолвно удалился.
Так продолжалось несколько дней подряд. И хотя прошения в защиту Гу Сылиня, требующие справедливости, сыпались в Центральный секретариат, словно снежные хлопья, дело в Далисы всё так же расследовалось и показания оставались теми же, что и прежде.
Император хранил молчание, наследный принц не являлся на утренние собрания. А после событий в ночь полнолуния пятнадцатого числа, тон многих чиновников стал тоньше и осторожнее: число челобитных с каждым днём редело, всё больше становилось выжидающих, зорко следивших за переменами.
И вот, когда казалось, что всё снова уходит в туман неопределённости, донесение самого Гу Сылиня было, наконец, подано на высочайшее рассмотрение…
Император стоял в своей библиотеке, пальцами постукивая по столу свитком донесения, и спросил негромко:
— Наследный принц уже подал своё прошение?
Ван Шэнь, согнувшись в поклоне, ответил:
— Доношу вашему величеству: ещё не подал.
Император окинул его пристальным взглядом:
— Чем же он занят изо дня в день? Разве не понимает, что его дядю постигло столь великое бедствие? И он даже словом не обмолвился?
Ван Шэнь осторожно произнёс:
— Слышал я, что его высочество в последние дни вовсе не выходит из покоев. Верно, пребывает в самоукорении.
Император усмехнулся:
— И в чём же он раскаивается?
Ван Шэнь почувствовал, как спина его покрылась холодным потом; он пал на колени:
— Ваше величество, наследный принц лишь молод и неопытен, не ведает всей тяжести и меры происходящего. Молю вас о небесной милости и мудром наставлении.
Император вновь улыбнулся, но в улыбке той слышался ледяной оттенок:
— Умеешь ты отводить удар. Он зовёт тебя «дядюшка» и не зря. Говорят, что той ночью, когда он долго стоял на коленях, прося прощения, это тоже было твоим советом?
Ван Шэнь поспешно ударился лбом о пол:
— Государь, не смею! Как дерзнул бы я управлять наследным принцем? То было его собственное намерение. Молю ваше величество распознать истину.
Император холодно произнёс:
— Разумеется, я распознаю сам. Ты же выйди из дворца и передай повеление наследному принцу и Гу Сылиню: завтра — день триады[1], пусть они оба предстанут на утреннем собрании. Если Гу Сылинь способен сочинить челобитную, значит, и силы явиться у него найдутся.
Ван Шэнь многократно поклонился, отвечая «да, да», и поспешил исполнить повеление.
Барабан дозорных уже дважды отбил час Сюй, и на улицах всё реже встречались прохожие. В доме министра чинов, Чжан Лучжэн сидел прямо за столом, омрачённый тревогами последних дней.
Вдруг прибежал домашний слуга с докладом:
— Господин, у ворот гость.
Чжан Лучжэн нахмурился:
— Разве я не велел, никого не принимать?
Слуга почтительно ответил:
— Тот господин сказал: если вы откажетесь видеть его, то он велит передать вот это.
С этими словами он поднёс сложенный клочок бумаги. Чжан Лучжэн взглянул и в тот же миг лицо его переменилось, он воскликнул:
— Скорее пригласите! Скажи всем, пусть ведут себя смиренно и с почтением.
Он поспешно накинул верхнюю одежду и сам вышел встречать гостя в приёмной.
Спустя миг показался человек в тёмном плаще, с опущенным капюшоном, скрывавшим половину лица. Он уже хотел совершить поклон, как вдруг откинул капюшон. Свет лампы упал на его черты и Чжан Лучжэн остолбенел, долго не находил слов, а потом, заикаясь, выдохнул:
— Второй наследный сын… ваше высочество?!
Сяо Динтан лишь слегка улыбнулся:
— Стоит лишь добавить к имени «второй» и Министр Чжан уже в великом удивлении?
Чжан Лучжэн никак не ожидал, что тот явится в его дом глубокой ночью; изобразив улыбку, ответил:
— Ваше высочество никогда прежде не посещали моего скромного жилища. Сказать, что я не удивлён, было бы неправдой.
Динтан рассмеялся:
— Министр Чжан, не стоит излишне скромничать. Если это место можно назвать убогим, то, значит, во всём Поднебесном мире не сыскать уголка, где человеку нашлось бы пристанище. Но разве мы намерены и дальше говорить стоя? Неужели даже чашки чая для гостя мне здесь не отыщется?
Чжан Лучжэн, опомнившись, поспешно произнёс:
— Ваше высочество, прошу.
Они уселись напротив друг друга и долго молчали. Лишь когда слуга внёс чай, Динтан принял чашу, пригубил и с улыбкой похвалил:
— Превосходный чай…
Чжан Лучжэн попытался изобразить на лице подобие улыбки: он пил, вздыхал, но хранил молчание, и это лишь усиливало таинственность визита второго вана.
Сяо Динтан скользнул взглядом поверх чайной чаши, чуть задержал взор на лице хозяина: вся его поза и выражение выдавали смятение и неуют. Тогда он медленно поставил чашу на стол и, улыбнувшись, произнёс:
— Министр Чжан, верно, сейчас думает: зачем я явился?
Чжан Лучжэн почувствовал, что его мысли обнажены, и с неловкой улыбкой ответил:
— Ваше высочество шутите, подданный не осмелиться
Динтан сказал спокойно:
— Что я осмелился явиться без приглашения, неудивительно, если вы задаётесь этим вопросом. Но, зная прямой и откровенный нрав Министра Чжана, не стану обходить вокруг да около. Я пришёл по важному делу, дабы попросить вашей помощи.
Чжан Лучжэн, поняв, что разговор вступает в истинное русло, поспешил ответить:
— Недостоин я столь высокой чести. Но коли второму наследному сыну угодно, прикажите и я исполню.
[1] «День триады» (逢三) — каждый третий день по лунному календарю, когда император устраивал утреннее собрание с чиновниками. В такие дни государь принимал прошения, обсуждал дела государства.
