Сяо Динцюань ничего не ответил, только крепко взял её за запястье и, ведя её руку по бумаге, вновь вывел строки:
«Уже настала поздняя весна. Сердце полно и восхищения, и боли».
Он придвинулся сзади, и аромат аквиларии, впитавшийся в его одежды, мгновенно затмил прежний запах цветов и туши в комнате. Абао почувствовала, что ей словно не хватает воздуха. Его пальцы оставались такими же холодными, как всегда, но, касаясь её обожжённой теплом кожи, неожиданно приносили покой и утешение.
Она не смела пошевелиться, да и не могла: только позволяла ему направлять её руку — прямая черта, косая, крючок, штрих. И на миг её охватило странное забытьё: она не знала, кто она сама, какой ныне день, где прошлое и где будущее… словно всё исчезло.
Глядя на белоснежные, нежные пальцы в своей руке, Сяо Динцюань вдруг вспомнил детство, когда он был ещё наследником вана Нина. Была та же весна: мать держала его маленькую ладонь и вела её по бумаге, выводя два иероглифа. Её рука белая, словно фарфор, словно яшма, сжимала резную слоновую кисть, и от этого сам её блеск казался тусклым. Почерк был, как её облик: грациозный, словно стройное дерево; тихий и светлый, как утренний ветер. Мать улыбалась и сказала ему:
— Это твоё имя.
…Абао вдруг ощутила, что его пальцы крепче сжали её руку. Она вздрогнула и невольно отдёрнула запястье. Последний штрих иероглифа «рана» ушёл в сторону, вытянулся чрезмерно длинным, острым и колючим.
Сяо Динцюань очнулся — сердце его всё ещё билось неровно. Он боялся, что Абао заметит его смятение. Бросив на неё быстрый взгляд, он увидел: девушка лишь молча склонила голову, вся пылая, и даже уши её порозовели до корней.
Он, наконец, незаметно перевёл дух и, усмехнувшись, полушутя укорил:
— Я добросовестно учу тебя писать, а ты о чём-то своём думаешь?
Голос Абао прозвучал тише комариного жужжания:
— Нет…
Бросив взгляд на стол, она поспешно добавила:
— Ваше высочество, я схожу проверю чай.
Сяо Динцюань рассмеялся:
— Вернёшься, перепиши эти строки ещё раз. Если не справишься, накажу.
— Да… — еле слышно ответила Абао. Взяв кисть так, как он учил, она вновь переписала две строки.
Принц посмотрел, вздохнул:
— Всё, иди же за чаем.
Абао откликнулась и почти бегом выбежала из покоев. У самых дверей она наткнулась на Коучжу: та стояла тихо, неизвестно, сколько времени уже наблюдая. Абао смущённо пробормотала:
— Старшая сестра…
Коучжу улыбнулась и мягко сказала:
— Иди скорее.
В покоях же Сяо Динцюань ещё немного всматривался в древний свиток, потом выбрал длинную кисть из пурпурного ворса и, ведя её боком, свободно и уверенно вывел на бумаге новые строки.
Коучжу вошла в покои и увидела: Сяо Динцюань, держа кисть, сидел в задумчивости. Она подошла, привела в порядок листы на столе, бережно убрала оригинальный свиток Ю в лакированный ларец и между делом напомнила:
— Ваше высочество, завтра — пятый день, в Восточном дворце будут проверять ваши занятия.
Сказав это, она вдруг заметила свежую каллиграфию, только что написанную принцем, лежащую сбоку. Взяла её, внимательно разглядела, и лицо её озарилось довольством. Не удержавшись, спросила:
— Если эта работа вашему высочеству больше не нужна… не пожалует ли он её мне?
Сяо Динцюань скосил на неё взгляд и, неведомо отчего, ощутил внезапное раздражение. Он бросил кисть и холодно усмехнулся:
— Легкомысленные создания… стоит лишь немного приподнять вас, и вы уж забываете, кто вы такие.
Плечи Коучжу дрогнули, лицо в одно мгновение побледнело. Лишь спустя время она опустилась на колени и прошептала:
— Раба достойна смерти.
Принц махнул рукой:
— Ступай.
Она тихо согласилась, обернулась и пошла к дверям. И уже у самого порога услышала за спиной ровный голос наследного принца:
— Это не твоя вина. Просто в сердце моём ныне смута. Да и письмо — это неудачно. Когда-нибудь, напишу лучше и тогда подарю.
Коучжу замерла на шаг, но не поблагодарила, не обернулась. Лишь едва слышно откликнулась:
— Да.
И вышла.
У дверей она столкнулась с Абао, несшей поднос с тёплым отваром. Коучжу только подняла голову, улыбнулась и шепнула:
— Его высочество нынче не в духе… будь осторожна.
Абао вспомнила: всего мгновение назад наследный принц говорил и улыбался, но он всегда был таков, переменчив, и удивляться тут нечему. Войдя в покои, она увидела: его лицо омрачилось, он притянул к себе чистый лист и начал писать. На сей раз это был строгий, величавый почерк.
Услышав её шаги, не поднимая головы, он холодно велел:
— Тушь.
Абао молча повиновалась. Она взяла брусок и стала медленно водить его по камню, кружок за кружком. Аромат аквиларии уже рассеялся; в окно ложились колышущиеся тени цветущих гортензий. Они падали на её пальцы, державшие тушь, на пальцы принца, сжимавшие кисть, и даже на розовую бумагу, на которую Коучжу только что тщетно просила подарить каллиграфию.
Редкостный почерк расцветал на листе: линии словно железо и серебро, сверкающие, ослепительные; каждый штрих полон роскоши, каждая черта подобна золоту и яшме. Пусть то была всего лишь тушь на бумаге, но в ней звучала мощь, будто резец высекал на камне или ковал из железа.
Слова, которые прежде нельзя было разобрать, в строгих линиях нового письма проявились ясно:
«Уже наступила поздняя весна. Сердце полно восхищения и печали. Чувства не в силах сдержать. Увы, увы[1]…»
Когда-то это были лишь обрывки чужого стиха, туманные и незавершённые. Но нынешняя весна, с её летящими цветами, облаками в небесах, с ароматом одежд и очертаниями прядей у висков, словно сама явилась к ним толкованием.
И неведомое чувство разочарования, печали, что сквозило между строк, теперь, украшенное богатым, напористым росчерком, обернулось особой красотой: упадочной, но до предела изысканной.
[1] отрывок из каллиграфического образца, известного как «Письмо «Поздняя весна»» (季春帖) великого мастера каллиграфии времён Западной Цзинь — Ю И (庾翼, 305–345 гг.).
