Но она ошиблась. Она не спутница, не любимая. Лишь наёмная фигура, поставленная для усмирения гарема. Высокая служанка, временами призванная украшать его ложe. Она не снискала ни любви, ни подлинного доверия. И всё же возомнила, будто может говорить всё, что угодно. Она заслужила презрение Лунцина. Заслужила гнев Тайхоу. Ошибка её положения была смешна и жалка.
— Государь! Нашли виновную!
Тишину разорвал вбежавший начальник дворцовой стражи, Мао-гунчжэн. По приказу императора привели преступницу. Он кивнул подчинённым, и те ввели молодую служанку.
— Эта служанка признаётся, что подсыпала шафран в отвар.
— По-по-пощадите, государь! Пощадите…!
Девушка рухнула на колени и забила лбом о пол. Щёки у неё были распухшие — видно, на дознании били не щадя. Причёска растрёпана, на губах — кровь.
— Кто тебя подослал?
Голос императора, метнувшийся как стрела, заставил её задрогнуться плечами.
— Не сознаешься — отправлю в Восточную палату.
— Признаюсь! Признаюсь во всём! Только не посылайте меня в Восточную палату…
Служанка мотала головой, рассыпав волосы по плечам.
— Тогда говори. Кто за этим стоит?
— Э-это…
Её мутный, налитый кровью взгляд метался по лицам красавиц. Все отвели глаза, прикрылись веерами и рукавами, словно сам её взгляд — грязь.
— …Зачем глядишь на меня?
Пронзённая этим взглядом, Цзылянь недоумённо подняла брови.
— Разве я не по приказу госпожи Хуангуйфэй? Госпожа велела мне вызвать у Сусянь-фэй выкидыш!
Служанка задрала голову на возвышение к Лунцину.
Я лишь исполняла повеление госпожи Хуангуйфэй! Я не хотела совершать столь тяжкий грех, но госпожа пригрозила: не послушаюсь — пострадает моя семья. У меня не было выхода… Я совершила страшное, да, но я лишь орудие Хуангуйфэй! Это не моя воля!
Хуан Гуйфэй Ах вот оно что, — Цай Гуйфэй вздрогнула, как будто её обдало зимним ветром. — Хуангуйфэй травит… Зачем такая жестокость?
— Она сказала, что если Сусянь-фэй родит наследника, власть дома Цай усилится и её собственное положение пошатнётся. Потому велела мне “избавиться” от младенца сейчас, пока не поздно.
— Мерзость какая! Вот Ань Жоуфэй и предугадала!
Побледнев, Цай Гуйфэй взглянула на Ань Жоуфэй, затем — с притворным ужасом — на Цзылянь.
— Мы и так догадывались, раз вы требовали казни Дин-ши, что сердце у вас холодное. Но чтоб и не рождённого царевича не пожалеть… этого не ожидала.
— Не стоит спешить с приговором. Я этой девке ничего не приказывала. И уж тем более не велела подсыпать шафран в отвар беременной.
— Тогда отчего она прямо указывает на вас?
— Кем-то подучена. Хотят свалить на меня.
Цзылянь вновь повернулась к распростёртой на полу служанке.
— Ложь тебя не спасёт. Говори правду: кто подослал?
— Это вам не лгать бы впору, госпожа Хуангуйфэй! Вы сами сказали: “Пожалеешь свою семью — сделаешь, как велю!”
— Я не знаю ни твоей семьи, ни тебя не запугивала.
— Пора бы и признаться, госпожа? — щёлкнула, складывая веер, Сюй Лифэй.
Служанка махнула рукой и во всём созналась — дальше прикидываться неведением бессмысленно. Пора каяться и молить государя о пощаде.
— Как стыдно. И сейчас искать отговорки — неприлично, — подхватили другие. Девчонка из красильни дорвалась до Фансяньгуна — вот и заносит. С самого начала замышляла, как пленить государя и не допустить, чтобы другие рожали наследников. Сама метит в матерей страны. А то и на место императрицы глаз положила… Ужас! По-настоящему безжалостная злыдня — это как раз госпожа Хуангуйфэй!
Клика Гуйфэй и свита Лифэй, улучив миг, накинулись на Цзылянь. За неё не встал никто: одной служанкиной речи оказалось достаточно, чтобы объявить Хуангуйфэй зачинщицей.
Будь это до потери милости — нашлись бы защитники: выслужиться перед фавориткой выгодно. А за опальную заступаться — пустой труд. В гареме чуют выгоду тоньше всех.
— …Довольно.
— Из-за ширмы с птицами, шатаясь, вошла Сусянь-фэй — в ночной одежде, с накинутым плащом. — Лицо выжжено болезненной бледностью, волосы выбились из причёски, по плечам ниспадают чёрные пряди. Без опоры дворцовых женщин её ноги подкашивались.
Поклон государю и государыне.
— Не надо. Садись.
Она уже собиралась опуститься в низкий поклон, но Лунцин остановил её и велел Тунми подвинуть стул.
— Зачем ты встала? Тебе надо лежать.
— Простите. Я услышала, что в отваре нашли шафран, и подумала: теперь подозрения падут на госпожу Хуангуйфэй. Потому ослушалась повеления отдыхать и поспешила сюда.
— Почему ты так думаешь?
— Около двух месяцев назад во Фансяньгуне пропали шафрановые брикеты. Я решила, что это свяжут с нынешним делом и обратят подозрение на Хуангуйфэй…
— Какие бы ни были “связи”, твоя служанка уже дала показание: действовала по её приказу, — изящно отхлебнув из чашки, сказала Цай Гуйфэй.
— Нельзя судить по одному слову служанки. Хуангуйфэй день за днём печётся о нас, наложницах. Трудно поверить, что столь добрый человек велел бы травить меня… Похоже, её оклеветали. Надо разбирать дело тщательнее.
— И кто же посмел оклеветать Хуангуйфэй? — насмешливо фыркнула Сюй Лифэй, распуская веер. — Не та ли что, утратив милость, мечется в панике? Роди ты царевича — ей и вовсе негде будет стоять. Вот она и сорвалась на безрассудство.
— Если за всем стоит Хуангуйфэй, зачем бы ей использовать именно шафран? Ведь все знают, что у неё похитили шафрановые лепёшки — сразу возникнут подозрения.
— А может, в том и её расчёт.
Ань Жоуфэй лениво вертела на пальцах золотые накладки на ногтях и протянула в полусонном тоне:
— Не исключено, что она нарочно взяла шафран — чтобы потом казалось, будто её оговорили. Уж коли Хуангуйфэй решилась бы на подлость, разве выбрала бы такой явный яд? Нет, это уловка: пусть думают, что её подставили, а она тем временем выкрутится.
— Верно! Хуангуйфэй ведь хитрая.
— Может статься, кражу шафрановых лепёшек она сама и подстроила.
— И с шкатулкой тогда — не её ли проделки?
— Не зря говорят: дочь красильщика — не то что мы, жемчужины в ладонях. Она знает, как в людях разбираться, да потому и в хитрости мастерится.
— В конце концов, это же та, что служила сразу двум мужьям. Для такой — и позорное дело не в диковинку.
— Молчать!
Голос императрицы Инь ударил, как плеть.
— Вы в присутствии государя! Совсем забыли о приличиях? Следите за словами.
— Мы лишь хотим, чтобы преступницу судили по справедливости, — мягко возразили из рядов.
— Тот, кто покусился на царевича, проявил бесчеловечность. Такой — заслуживает самого сурового наказания, иначе мы не смиримся.
— Да, верно. За столь жестокое деяние должна быть кара.
Инь-хоу снова обратилась к Лунцину, сидя прямо и величаво:
— Позвольте мне заняться этим делом. Пусть Гунчжэнсы проведёт обыск и дознание, чтобы в точности раскрыть истину и развеять недовольство. Что скажете, государь?
— Пусть будет так, — согласился Лунцин. — Кто бы ни оказался виновен — вырезать весь род, до девятого колена.
Сказав это, он поднялся, подошёл к Сусянь-фэй.
— Тебе трудно ходить? Я сам отнесу.
Я… недостойна столь высокой милости…
— Нечего стыдиться. Я твой супруг. Когда тебе больно — опирайся на меня.
Он осторожно поднял растерянную наложницу на руки и вынес из зала.
— Виновнику теперь, пожалуй, несколько ночей сна не видать, — прозвучала ядовитая реплика.
— Да уж, зато в аду выспится — на вечной постели, — хихикнули в ответ.
Покои, где недавно сидел сын Неба, наполнились зловещим смешком фавориток.
Вчерашняя ночь — настоящая беда для вас, Ли Хуангуйфэй.
Прошли сутки. После утреннего приветствия Цзылянь была остановлена императрицей Инь.
Фрейлины поднесли охлаждённый сладкий суп в кобальтовой стеклянной чаше. В белом студне плавали лонганы и семена лотоса, словно жемчужины; алые ягоды годжи, как рубиновые осколки, ярко сверкали меж пластинок белого гриба. И вкус свеж, и вид прелестен, но прохлада и сладость не могли облегчить сердце Цзылянь.
— Не слушай, что там болтали Цай Гуйфэй и прочие. Я верю тебе. Я знаю: ты не способна на такое зверство.
Поддержка императрицы была для Цзылянь редкой удачей — и всё же…
Лишь бы это была искренняя доброта, а не скрытый расчёт, — мелькнула в ней тень сомнения. В этом дворце никому нельзя доверять. Никому, кроме себя.
— Я глубоко признательна, государыня. Хотя из-за дела Дин-ши я и вам доставила хлопот.
Лунцин объявил сановникам, что смерть наследника И-синя — несчастье, а обвинения в убийстве — лишь бред Дин-ши. Но слухи не утихали, а её собственные слова о казни Дин-ши лишь подлили масла в огонь. Теперь объяснить всё простым пересудам было нелегко. Цзылянь горько жалела о своей поспешности.
— Истина всё равно откроется — вопрос лишь времени, — произнесла Инь-хоу, зачерпнув ложкой белый гриб. Я давно опасалась: пока Дин-ши жива, беда не замедлит прийти. Та женщина… ради внимания готова на всё.
Она вздохнула и отставила чашу.
— Скажу прямо: я согласна с твоим мнением. Тогда я была уверена — Дин-ши непременно казнят. Ведь убийство наследника — преступление рода-истребительного масштаба. Закон суров, но таков кайский порядок. Но государь… лишь заточил её в Ханьгун, не приведя в исполнение справедливость. Конечно, с его точки зрения это был лучший выход: стабильность государства важнее обнажения истины. Я понимаю…
Руки императрицы на чайном столике дрожали и сжимались до белизны.
— Но я никогда не смогу простить. Не прощу, что Дин-ши до сих пор жива. Не прощу, что она не раскаялась, а напротив, мечтает вернуть милость. Пусть бы она хоть показала сожаление — тогда, может, ярость за И-синя хоть немного унялась бы. Но эта женщина… она считает смерть И-синя своей заслугой.
Дин-ши умела ладить с детьми, и маленький И-синь был к ней особенно привязан. Она превосходно играла в цуцзюй, и он с радостью гонял мяч рядом с ней.
В тот день он сам захотел увидеть её, когда с неё сняли запрет. Пошёл во Фансяньгун — с мячом, что сам сделал для неё. Я должна была пойти вместе… Как же я теперь жалею! Хоть всю жизнь жалей — вины не искупишь. Зачем я тогда отпустила его одного…
Императрица ждала второго ребёнка, летняя жара её изнуряла, и лекари велели не выходить. Так и пересеклись злой рок и удобный миг для Дин-ши.
Когда вернулся в Хэнчуньгун, он уже был без сил, тело в пятнах. Фрейлина сказала: ещё выходя из Фансяньгуна, ему стало дурно, но он терпел, не жаловался… Сел в паланкин — и тут же вырвало.
Сообразительная служанка побежала за лекарями, так что помощь прибыла почти сразу.
У меня был ступор. Я знала: он не ест орехов. Всегда слушался меня: я сказала — и он держался. Хоть и жалко было, что сладкого нельзя, но он терпел.
И вот на этом материнском доверии сыграла Дин-ши. Уговорила: никто не узнает, это наш секрет — и сунула ему красную бобовую лепёшку с толчёным грецким орехом. Для ребёнка — просто сладость. Но для него — смертельный яд.
Лишь к полуночи он очнулся. И признался: съел тайком угощение от Дин-ши. И просил не винить её — мол, она от доброты. А сам всё извинялся: “отец, мать, простите меня…” Думал, что это кара небес за то, что нарушил обещание.
Когда И-синь испустил последний вздох, императрица решила: это сон, страшный сон, сейчас он кончится. Но нет — реальность.
Она семь дней и ночей не отходила от тела сына. Лишь на восьмые сутки, по настоянию Лунцина, обливаясь слезами, омыла его, надела погребальные одежды и уложила в гроб.
Тогда у меня почти не было злобы на Дин-ши. Я думала: она ведь не знала про орехи. Я пыталась убедить себя — это несчастный случай. Она пожалела мальчика, лишённого сладостей, и по доброте угостила… Но я ошибалась.
Одна из наложниц донесла: из Фансяньгуна доносятся звуки музыки. Весь мир был в трауре по малолетнему наследнику — музыка стала табу.
Я послала проверить — оказалось, правда. Позвала Дин-ши, чтобы упрекнуть, но она отказалась, сославшись на болезнь. Для неё не в диковинку — всегда пренебрегала мной. Я пошла сама… и услышала музыку.
Она увидела Дин-ши, танцующую в ярком одеянии. Лицо сияло весёлой улыбкой.
Я сделала ей выговор. А она ответила…
— Смерть наследника — для меня радость.
Она сама призналась: нарочно подсунула мальчику лепёшку с орехами. И говорила так, словно хвасталась. Мол, её ребёнок не выжил, а наследник живёт — несправедливо.
Императрица, ошеломлённая, потеряла самообладание. Набросилась на неё, а дальше не помнила ничего. Очнулась уже в собственных покоях.
Тот удар — стоил ей второго ребёнка.
— Я, как и ты недавно, требовала у государя казнить Дин-ши. Но он лишь горько сказал: “Ещё не время”. Слишком скоро после того случая казнь означала бы одно — что наследника действительно убила Дин-ши.
Если бы это признали официально — любимая наложница убила наследника — весь фундамент династии содрогнулся бы.
То, что Дин-ши заточили в холодный дворец, не принесло мне покоя. Как можно счесть изгнание достаточным наказанием? Эта низверженная наложница отняла у меня двух сыновей — и всё же она жива, безнаказанна. И ныне по-прежнему мечтает о том, как снова вернёт себе милость государя.
— И-синь ведь уже никогда не попробует сладостей… — прошептала императрица Инь, и слова её перемежались всхлипами. — Я уверена: я никогда не смогу простить Дин-ши. Я знаю: как государыня, я должна быть выше ненависти. Но не в силах совладать с собой.
Это естественно. Материнская скорбь по утраченной крови — не иссякнет вовеки, — подумала Цзылянь. Она тоже знала эту боль. Потеря вгрызается в душу пустотой, жжёт, как огонь.
— Я хочу возмездия для Дин-ши. Хочу, чтобы она заплатила жизнью… Каждый раз, как вспоминаю И-синя, всё во мне переполняет лишь это желание. Странно, правда? Даже если Дин-ши погибнет, ничего ведь не изменится. Двух детей уже не вернуть.
— Государыня…
— Прости, Ли Хуангуйфэй. У тебя самой сейчас трудности, а я расплакалась… Стоит услышать имя Дин-ши — и я снова в том прошлом, не могу сдержаться.
Инь-хоу промокнула глаза платочком.
— Но небесная сеть широка, и узлы её не ослабнут. Дин-ши получит своё возмездие. И тот, кто ныне клевещет на тебя, тоже не уйдёт от кары.
— Да… — Цзылянь кивнула. Но тут евнух, сопровождавший императрицу, поспешно взошёл в зал. Поклонившись Цзылянь, он склонился к уху государыни. Лицо Инь-хоу в тот же миг изменилось.
— …Из Гунчжэнсы донесли весть. Та служанка из Лиюньгуна, которую допрашивали, покончила с собой. Небесная сеть широка, и узлы её не ослабнут — древняя пословица отозвалась в пустоте, как насмешка.
