Восемнадцатый год правления Императора Дэю, первый день десятого месяца.
То утро ничем не отличалось от множества других, пока внезапный крик не рассёк привычную тишину.
В безмятежный осенний полдень в задние покои ворвался гонец. Он даже не успел снять окровавленные и покрытые пылью доспехи, упал на колени у подножия каменных ступеней и, почти сорвав голос, выкрикнул:
— Татары вторглись! Датун в опасности!
Сяо Хуань, молча выслушав донесение, наконец поднял голову:
— Немедленно созвать всех чиновников во дворец для ожидания указа. Призвать Чу-вана в столицу.
Наступление татар отличалось от прежнего восстания племён Нучжэнь. Их конница, свирепая и жадная до крови, уже на третий день после первых вестей прорвала оборону и взяла Датун, город, некогда считавшийся неприступным. Главнокомандующий Лю Чжэнь пал, не отступив ни на шаг, тридцать тысяч воинов пали до последнего, не сдавшись.
За одну ночь столица, лишённая щита, оказалась под ударом железных копыт.
Никто не мог поверить, что за считанные дни мирное процветание обратится в пламя войны, и никто не ожидал, что город, стоявший непоколебимо сто лет, вдруг окажется на краю гибели.
Пятого числа того же месяца, на третий день после того, как татарская конница разбила лагерь у предместий столицы, всё правительство уже было объято страхом и разговорами о капитуляции. Те, кто ещё недавно с жаром рассуждал о судьбах Поднебесной, теперь, велев домочадцам собирать пожитки, шептали о бегстве на юг.
В тот день в Цяньцине спор не утихал.
Бывший регент, облачённый в запылённые белые одежды, шаг за шагом поднимался по длинной лестнице из белого нефрита. Его голос, холодный и звенящий, как удар меча, прорезал гул зала:
— Перенести столицу? Куда? В Ханчжоу? Господа, вы хотите повторить судьбу Южной Сун?
Император, до того сидевший с закрытыми глазами, открыл их и произнёс ровно, без тени эмоций:
— Те, кто только что говорили о переносе столицы, пусть примут по пятьдесят ударов палками. Ещё раз услышу эти слова, казнить без пощады.
Цзяоянь, пересказывая мне услышанное от дворцового евнуха, едва не подпрыгивала от восторга:
— Вы бы видели, как грозно выглядели Его Величество и Чу-ван! Стоило им сказать хоть слово — в зале никто даже дышать не смел!
— Ну уж, — рассмеялась я, — если никто не дышал, то все бы там и задохнулись.
Цзяоянь смутилась, но не удержалась от улыбки:
— Я ведь просто хотела сказать, что их величие было таково, что все эти безвольные министры и пикнуть не посмели.
— Какое уж там величие, — я снова рассмеялась, похлопав её по плечу. — Ладно, хватит болтать. Скажи Императорской кухне, пусть уберут остывший обед и принесут новый.
— О, не божественные ли они звери, что отгоняют зло? Тогда кто же мы? — раздался за спиной знакомый, чистый, словно звон нефрита, голос. — Интересно, найдётся ли в новом обеде порция и для меня?
Я поспешно обернулась. За улыбающимся Сяо Хуанем стоял человек в белом, с мягкими, как дым, глазами цвета светлой тени. Он улыбнулся ярко, почти ослепительно:
— Цанцан, сколько лет, сколько зим.
— Сяо Цяньцин, — я поднялась, улыбнулась в ответ, — и правда, давно не виделись.
Он рассмеялся, шагнул вперёд, обогнул Сяо Хуаня, схватил меня за руку и крепко обнял:
— Я скучал по тебе, Цанцан.
Он сжал меня так, что я едва могла дышать.
— Спасибо, что скучал, — выдохнула я, закатив глаза. — Но ведь прошло меньше года, зачем же так душить?
Сяо Цяньцин отпустил, прищурился, улыбаясь:
— Год — это тоже долго.
— Верно, — я ответила, — не короткий срок.
Редко бывало, чтобы мы не виделись с ним больше полугода. Когда-то, передав власть Сяо Хуаню, он поспешно отбыл в свои владения, будто боялся, что его заставят вновь вмешиваться в дела государства. Но, во‑первых, Сяо Хуань так и не издал указа, лишающего его регентских полномочий, а во‑вторых, сам Цяньцин никогда не считал обязательным соблюдать закон, запрещавший удельным ванам покидать свои земли. Потому он нередко возвращался во дворец, жил здесь неделями, словно у себя дома.
— Хватит разговоров, — сказала я, улыбаясь, и потянула обоих за рукава. — Садитесь, ешьте, пока всё снова не остыло.
Мы сели втроём. Разговор шёл легко, словно не было долгой разлуки.
Не успели мы допить первую чашку чая, как дети, узнав о возвращении Сяо Цяньцина, вбежали гурьбой, наперебой крича:
— Дядя Цин! Дядя Цин!
Он поднял на колени Сяо Се и улыбнулся лукаво:
— Соскучилась по дяде? Видела ли его во сне?
— Видела! — засмеялась девочка. — После папы я больше всех люблю дядю Цина!
Рядом уже крутились Лянь и Янь, и Сяо Цяньцин, смеясь, потянул мальчика за щёки.
— Эй! — я не выдержала. — Не заигрывай с дочкой и не мучай сына!
Он вздохнул нарочито тяжело:
— Что поделать, если Лянь так похож на отца? Глядя на него, просто невозможно удержаться.
