Пусть даже их осыпал бранью сам король, пусть отныне за ними навеки закрепится клеймо «нищих», пусть весь континентные дворяне будут столетиями насмехаться над Нилерланами, как над «страной попрошаек»…
После того как великий архисвященник, со всей своей величавой строгостью и притворной кротостью, выступил посредником, король — во имя веры в Владыку Света, из почтения к Церкви, из сострадания и милосердия к народу Нилерланов — наконец издал новый указ:
Нилерланским кораблям разрешено заходить в королевские гавани, но лишь при условии получения особой лицензии — один документ на одно судно, и никакого иного.
Торговцам, прибывшим в порт, запрещается вести дела на свой лад — только в назначенных биржах, в строго отведённые часы и только с определёнными торговыми партнёрами. Экспортная пошлина на шерсть немного снижалась, но — лишь для тех купцов, которые в этом году купили государственные облигации на установленную сумму…
Иными словами, это был жест — но такой, что задыхаться всё равно приходилось.
Да, чуть лучше, чем ничего. Пусть через тернии, через препоны и преграды — но промышленность и торговля всё же могли тронуться, пусть медленно, но верно. А где есть движение, там ещё теплится жизнь.
Церковь в ответ также согласилась временно приостановить облавы чёрных рыцарей Инквизиции. Однако Нилерланцам велено самим вычищать «скверну»: уничтожить запрещённые вещи, прогнать наёмных рабочих-иноверцев, разорвать связи с чужеземными купцами. По окончании «передышки» инквизиторы проведут проверку. И если всё будет «более-менее благочестиво», их оставят в покое.
С виду — смягчение, уступка. Поэтому Нилерланским дворянам ничего не оставалось, как склониться и, с подчеркнутым смирением, возносить благодарности: за милость Владыки Света, за кротость Святой Церкви, за щедрость монарха.
И только они закончили благодарить, как прозвучал новый королевский указ: учитывая, что Нилерланы слишком удалены от столицы, и король не может своевременно вникать в нужды народа, он назначает губернатора — представителя королевской власти.
Что?
Кого именно?
О, это ещё «подлежит тщательному рассмотрению». Такой пост — величайшая честь, и потому выбор должен быть предельно осмотрителен.
Дворяне Нилерланов вернулись в свои земли с тревогой в сердце. Один за другим посыпались приказы, вызвавшие сдержанное ликование у простых людей и тяжёлые вздохи у тех, кто понимал суть.
А кто же будет этим губернатором? По нынешнему нраву короля — скорее всего тот, кто сумеет осыпать его дарами и угодничеством больше других. Такой губернатор, едва прибыв на место, первым делом будет добирать назад затраты — всеми способами!
Но пока, благодаря этой передышке, в Нилерланах ещё раз ожили фабрики и лавки, снова загудели станки, снова пошёл круговорот денег и товаров.
В городе Фландре, в своей ковровой мастерской, сидел на пороге седой хозяин, Кори-старший. Пятьдесят два года, за плечами жизнь в трудах. Четверо наёмных работников — двое ткут, двое вышивают; да трое сыновей, невестки, внук — вот и весь цех.
В добрые годы их мастерская могла выдать больше сотни ковров в год.
И среди них — один, особый. Самый лучший, самый богатый, посвящённый славе Владыки Света. Его Кори вместе с сыновьями замышлял и ткал собственными руками — без вмешательства женщин или наёмников. И всякий раз, закончив, нес в величественный собор города. Безвозмездно. Тридцать лет, с поколения в поколение, так было заведено.
Но нынче всё рушилось. Кори вздохнул, тяжко опершись о колено.
— Старик Кори, когда же будет товар? — раздался голос.
К повозке подъехал молодой купец. На нём был старый, поношенный, хоть и аккуратно вычищенный сюртук. Он учтиво поклонился и с улыбкой, но тревогой в глазах спросил:
— Завтра хоть пару ковров-то дашь? У нас послезавтра корабль отплывает!
В мастерской станки тянули нити, на половине из них сидели люди. Цвета и узоры уже выступали на ткани. Но на складе — едва десяток свёрнутых ковров. Смехотворно мало.
— Это всё? — лицо купца помрачнело. — Мы ведь с вами столько лет работаем! Мы ж вам задаток внесли!
Кори только развёл руками. Сырья нет. Шерсть в город не пускают, нитей не достать. В цеху уже месяц пустуют полки.
Купец молча смотрел на редкие мешки с пряжей. Оба понимали — это гибель.
Товар купили, и телега зазвенела по мостовой, уезжая в порт. А Кори спрятал монеты и, тяжело передвигаясь, отправился искать хоть немного шерсти в квартале ткачей.
Но даже когда корабли снова пошли в гавань, даже когда пряжа кое-как появилась и станки заскрипели — беда уже подступила.
Чёрные рыцари пришли внезапно. Железные сапоги вломились в цех, щиты и мечи блеснули.
— Есть донос: вы ткёте для еретиков! — холодно бросил командир, чёрный в чёрном.
— Обыскать всё!
Солдаты и слуги перевернули каждый угол, сорвали спрятанные ковры и пряжу, достали из тайников и сундуков всё. Старик Кори, дрожа, попробовал сунуть монеты, но его грубо оттолкнули:
— Не смей! Мы служим славе Господа!
И вот уже вся семья в кандалах. Пытки. Допросы. Вымогательства. Дом и мастерская переписаны на других. Когда обессиленных, искалеченных их выпустили, всё было потеряно.
А в довершение — мёртвый внук. Загубленный в стенах обожаемой Церкви.
Кори застыл. Взгляд его налился кровью.
— Моя мастерская… мой внук… Пёсова вера Света… мы всей семьёй служили тебе столько лет!
Он вышел на улицу. Его сыновья вышли за ним. Рабочие, соседи, ремесленники — вся Фландра поднялась.
Из домов и лавок, из полей и амбаров хлынул народ — ремесленники, торговцы, крестьяне. Они несли в руках молоты, вилы, факелы. Их гул катился по улицам, как буря:
— Снести эти церкви!
— Сжечь монастыри!
— Разрушить идолов!
— Прочь из Нилерланов, церковь Света!
И город взревел, как океан, поднявшийся на бунт.
