Наложница Линь, проведя рукой по волосам своего сына, с нежной улыбкой произнесла:
— Мой сын… Он должен был бы иметь великое будущее и безграничные перспективы.
Но вместо этого он уже семнадцать лет находится рядом со мной в этом холодном, всеми забытом месте. И в этом моя вина. Я ошиблась в человеке и не смогла победить в борьбе за власть во дворце. У меня была юность — свободная, страстная, с ветром в волосах и поводьями в руках. А у моего сына не было даже этого.
Улыбка наложницы постепенно угасла, и на её глазах появились слёзы. Но она крепко сжала мою руку, и в этом жесте было всё: мольба, отчаяние и последняя надежда.
— Жоцы, госпожа Сун… Я уже давно больна и, возможно, не смогу подняться. Но я вижу, что вы добры. Вы добры до глубины души.
У моего сына никого нет… Если вы будете рядом с ним, если проявите к нему тепло, даже в загробном мире я буду молиться за вас. Я обязательно отплачу вам…
По её морщинистой щеке скатилась слеза, и взгляд стал мутным, словно вода в затхлом источнике. Но она упрямо не позволяла себе закрыть глаза.
Я крепко держала её руку и повторяла: «Обещаю. Я всегда буду рядом. Обязательно».
Было начало лета, и юные ростки лотоса только начинали пробиваться сквозь водную гладь.
В далёком прошлом двор Цися приютил под своей крышей женщину-полководца. В юности она наслаждалась ветрами приграничья и звоном стальных клинков. Она была дочерью вольной степи, всадницей, которая мчалась по просторам, но оказалась в плену придворных интриг, заточённая в клетку задворок.
Она потеряла всё — до последней надежды. Единственным, что у неё осталось, был упрямый и одинокий сын.
Сейчас этому юноше семнадцать. Его плечи тонки, как только что проросший зелёный бамбук.
Но когда он закрыл глаза своей матери, его лицо было суровым, словно выкованное из стали.
Он не проронил ни единой слезинки, в то время как я вновь и вновь оплакивала её.
Лишь под завершение он заключил меня в объятия, крепко прижал к себе и прошептал:
— Не плачь.
Это было наше первое объятие, но мне чудилось, что мы уже сотни раз были в объятиях друг друга.
Я не могла постичь, какую бездну страданий он скрывал за своим размеренным и почти ровным дыханием.
…
После утраты наложницы Линь Гу Цзюань с удвоенной страстью отдался учёбе и тренировкам. Даже мой дед, взглянув на его измождённое лицо, однажды произнёс:
— Уговори его немного сбавить темп.
Я смотрела в его покрасневшие от усталости глаза и могла лишь прошептать:
— Пожалуйста, береги себя.
Он лишь слегка улыбнулся и, как обычно, вместо ответа прошептал:
— Становится холодно. Не забудь потеплее укутаться.
Так мы и жили, переходя из лета в осень. Он упорно учился и тренировался, словно сражаясь за свою жизнь. С каждым днём он становился всё более беспощадным к себе.
Лишь когда он приходил ко мне, он позволял себе ненадолго заснуть. Но даже это «притворство» быстро переходило в настоящий сон. Он был слишком измучен.
Я сидела рядом, обмахивая его веером, и в моей груди разливалась глухая, ноющая боль. Даже во сне его лицо оставалось тревожным, словно даже во сне он не мог обрести покой.
Его пальцы были сжаты с такой силой, будто он продолжал сражаться даже во сне. Я попыталась осторожно разжать его ладони, но он вздрогнул и мгновенно проснулся. Его взгляд был острым, как взгляд хищника, и он резко взмахнул рукой, отчего я оказалась на полу.
Удар пришёлся в пустоту — он успел отвести руку в самый последний момент. Его кулак с такой силой врезался в землю, что расколол плитку, и кровь залила его кисти. Но он даже не обратил на это внимания — лишь бросился ко мне с тревогой во взгляде:
— Госпожа Сун, прости…
Я помогла ему сесть и достала мазь, чтобы обработать его ссадины. Затем я тихо вздохнула:
— Ты слишком изводишь себя. Боюсь, что однажды ты просто не выдержишь.
Он опустил глаза, и его длинные ресницы слегка затрепетали.
— Пока ты рядом, я не утрачу рассудок, — тихо произнёс он. — И не допущу этого.
Я замерла, не в силах вымолвить ни слова.
Каждый его жест, каждое слово — всё было исполнено искренности и любви.
Он продолжил, слегка понизив голос:
— Когда мы встретились, всё живое и решительное во мне уже было испепелено дотла. Ты тогда спросила: «Если твоя мать уйдёт, как ты собираешься жить дальше?» А я думал, что не буду жить вовсе. Просто последую за ней.
— Нет! — воскликнула я, не колеблясь.
Он взглянул на меня и впервые за долгое время искренне улыбнулся.
— Ты спасла меня, — сказал он.
Этот юноша, взращённый в стенах запретного дворца, долгие годы пребывал в одиночестве, терзаемый чувством покинутости, унижения и подавленности. С каждым днём его душа угасала, подобно камню, который веками обтачивала вода. Он продолжал жить лишь потому, что его больная мать, лежащая без сил на узком ложе, всё ещё нуждалась в нём.
Когда её состояние стало безнадёжным, он стоял на коленях под снегом, умоляя о помощи лекаря. В этот момент из буддийского зала донеслось мерное чтение сутр, и тонкий аромат сандала впервые за долгое время напомнил ему о том, что мир всё ещё существует.
В отчаянии он мысленно воззвал: «Бодхисаттва, если ты видишь меня, я готов отдать свою жизнь за её жизнь…» Но ответа с небес не последовало.
Но тут к нему пришла она.
В его сердце зародилось чувство, подобное путеводной звезде, указывающей путь во мраке. Оно было подобно искре, зажжённой в его душе её искренностью.
Девушка, в чьих глазах светились тепло и забота, стала для него олицетворением надежды и света. Она начала думать о его будущем раньше, чем он сам осознал это.
В день, когда выпал первый снег, холод пронизывал до костей. Но в глубине холодного дворца пятый принц словно обрёл новую жизнь.
Он стоял, одинокий, в багряных закатных облаках, и в его тёмных глазах отражалась она. Казалось, он готов был сказать тысячи слов, но произнёс лишь одно, громко и ясно, как звук меча, обнажённого в бою.
— Госпожа Сун, — сказал он, — ради тебя я пройду сквозь огонь и лезвия.
…
Атмосфера была пропитана благоуханием золотых осенних цветов османтуса, возвещавших о приближении дня рождения вдовствующей императрицы.
Со всех уголков империи стекались дары, представлявшие собой удивительные сокровища. Однако среди всего этого разнообразия только мой дар вызвал искреннюю радость у вдовствующей императрицы. Она не могла оторваться от него, словно касаясь не просто предмета, а тёплого воспоминания.
