В ту ночь Вэй Шао лёг спать, но сон не шёл. Он ворочался, не в силах уснуть.
Стоило закрыть глаза — перед мысленным взором сразу вставала та сцена двухдневной давности.
Даже сейчас, вспоминая, он чувствовал, как жар поднимается к ушам, сердце начинает бешено колотиться, а в ладонях выступает испарина. Всё его тело сковывал странный, мучительный стыд, вперемешку с неослабевающим внутренним потрясением.
…
Он не мог отрицать — да, он действительно был привязан к этой женщине. Иногда даже сам себе признавался: быть может, он любит её до безумия, до помутнения рассудка, до потери самого себя.
Он был готов идти на уступки. Иногда — на очень большие.
Если это приносит ей радость — пусть даже это будет абсурдное, унизительное обещание позволить ей ударить себя.
Но даже у хоу есть границы.
И ту грань, что была пересечена в ту ночь на праздник Чжэндань, он простить не мог.
Ту ночь, когда она, пользуясь его чувствами, осмелилась дерзко, до предела, испытать предел его терпения.
В ту ночь он ощущал себя униженным, неловким и злым — и к этим чувствам примешивалась еле уловимая, но острая печаль.
Именно с того самого вечера он принял решение: остудить её. По-настоящему.
Он и вправду не прикасался к ней уже целый месяц. И ничего — жил себе дальше, дни шли своим чередом, и вроде бы всё было вполне сносно.
Но тогда… когда она лежала перед ним на той постели — она была совсем не такой, какой он привык её видеть.
Она спала, пьяная до беспамятства, с тихим дыханием, чуть порозовевшими щёками, длинными ресницами, опущенными на румяную кожу.
Он наклонился к ней — и в её дыхании ощущалась тёплая, пьянящая сладость, словно цветочный мед.
Он не собирался прикасаться к ней. Думал, что давно уже охладел.
Но, должно быть, упоился этим дыханием и сам — захмелел.
Рука словно сама собой потянулась — и развязала у неё пояс.
После месяца воздержания — это белоснежное тело, распластанное под его глазами, казалось ему слишком соблазнительным.
Слишком прекрасным.
Слишком… доступным.
Она ничего не чувствовала. Не знала, не слышала, не могла воспротивиться.
А что может быть более опасным искушением — чем беззащитное, не ведающее ничего, запретное наслаждение?
Её сон — его искушение. Её незнание — его оправдание.
«Я её муж», — твердил он себе, когда ладони уже расходились по её бёдрам. — «Что мне запрещено?»
И в какой-то момент он сдался. Подчинился тому, чего так долго избегал.
Он встал перед ней на колени. Развёл её колени, открыл её для себя… и, наконец, сделал то, что прежде осмеливался лишь воображать. Долго, осторожно, с жадной, затянутой нежностью — будто поклонялся храму, к которому столько ночей не смел приблизиться. И в том запретном вкусе он нашёл одновременно и сладость, и расплату.
Он сделал это — в тишине, в полумраке, лишь с её тихим дыханием, пьяным и прерывистым, с её телом, пылающим под его ладонями. Он знал: она не проснётся. Но тело её отзывалось, как будто и во сне узнавало его прикосновение. Он утопал в ней — вкусом, дыханием, жаром — всё это время, пока сам не дрогнул от собственных ощущений и с трудом не поддался дальше.
…
Вэй Шао резко проснулся. Тело звенело от внутреннего жара. Сердце грохотало в груди. Горло будто пересохло до боли. Он не раздумывая вскочил, не зажигая огня, на ощупь нашёл на столе чайник и прямо оттуда, жадно, глотнул половину — холодный, остужающий поток.
Прохладная влага скользнула вниз по пересохшему горлу, чуть остудив пламя внутри. Он медленно выдохнул, опёрся о край стола, собираясь вновь лечь в постель…
Но взгляд невольно зацепился за тёмное окно. Там — на фоне ночного неба — вдалеке, над крышами одной из хижин, полыхало оранжевое зарево.
Пожар.
Вэй Шао тут же выбежал из комнаты и велел начальнику постоялого двора немедленно звать людей на тушение пожара.
Пожар возле резиденции самого хоу среди ночи — немыслимое происшествие. Начальник был напуган до смерти: с одной стороны, бросился поднимать весь люд, с другой — спешно отправил гонца с сообщением для уездного управителя.
Губернатор получил весть посреди ночи — не успев даже толком одеться, он мгновенно мобилизовал стражу и сам бросился к месту происшествия.
К счастью, огонь заметили вовремя, а днём ранее прошёл дождь — потому через полчетверти часа пламя удалось сбить. Однако оно всё же охватило несколько соседних дворов.
Узкие улочки в ночной тишине наполнились гомоном, суетой, криками — кое-где вперемешку с плачем и стонами погорельцев.
Уездный управитель, смертельно напуганный, поспешил после ликвидации пожара явиться лично к господину хоу с покаянием — лицо у него было белее мела.
Вэй Шао, разумеется, и не думал возвращаться ко сну. Он стоял, хмурый, и коротко осведомился о причинах возгорания.
В начале весны ночи всё ещё пронизаны пронизывающим холодом.
А уездный управитель — с головы до ног мокрый от пота. Он вытер лоб рукавом и заговорил:
— В самом центре пожарища нашли обгоревший до неузнаваемости женский труп. По словам соседей, муж этой женщины уехал на заработки и уже давно не возвращался. Она оставалась дома одна и завела любовника. Вечером её видели с тем мужчиной — пригласила его переночевать. А потом, неведомо как, вспыхнул пожар. На месте обнаружен лишь её труп. Вероятно, тот любовник сбежал…
Он осёкся, заметив, как мрачно сгустилось лицо Вэй Шао, и поспешно добавил, заикаясь от страха:
— Такая женщина… Муж в отъезде, а она принимает любовника дома… Да ещё и устроила пожар, сгорел весь дом, задело и соседей. Можно сказать, сама напросилась на смерть! А тот мерзавец — я уже распорядился, чтобы его разыскали. Как только поймаем — приговорим строго, чтобы впредь никому не повадно было…
Вэй Шао медленно поднялся, отошёл к окну и застыл, глядя в темноту за оконной рамой. Его силуэт стоял неподвижно, как выточенный из камня.
