Слова были резкие, колкие, каждое — словно игла в сердце. Ни одна из них не щадила девушку: ни молодости, ни её знатного вида. Напротив, будто нарочно — чем изысканнее облик, тем обиднее звучали упрёки.
Сюэ`эр съёжилась, будто от холода, хотя солнце било в самое темя. Голова её почти уткнулась в грудь, плечи дрожали, губы были крепко сжаты, а кулачки сжались так, что костяшки побелели. Она так сильно сжала в пальцах плеть, что кожа скрипела от натяжения.
Услышав шаги, она обернулась. И как только увидела Мудань — глаза её тут же увлажнились. Красные веки, дрожащие ресницы — слёзы, крупные, как жемчуг, скатились одна за другой по щекам. Но она не проронила ни звука, лишь продолжала отчаянно кусать губу, чтобы сдержать всхлипы.
Она не хотела унижаться при людях. Но боль была слишком сильной.
Коренастый охранник подошёл к двум бабкам и негромко сказал:
— Это её сестра, пришла извиниться. Говорит, что та только недавно приехала с окраины, столичных порядков не знает.
Обе старшие служанки холодно скосили на Мудань взгляд. Та, что была в сером коротком жакете, подняла подбородок и с ледяным высокомерием процедила:
— Вот именно потому, что не знает правил, и учить её надо! Иначе в следующий раз попадёт под колёса — и жизни не заметит, как лишится!
В голосе не было ни капли сочувствия — лишь ядовитое желание наказать, принизить, подавить.
Мудань ощутила, как внутри у неё стянулось что-то упругое, натянутое до предела. Сюэ`эр за её спиной всё ещё сдерживала рыдания, лицо залито слезами, губы побелели от усилия молчать. Видеть это — было больно.
Но в голосе Мудань не дрогнуло ни нотки. Она шагнула вперёд, не теряя покоя:
— Госпожи, вы, конечно, правы. Учить — надо. Только прошу: не учите криком. Виновата — да, и мы не отрицаем. Но она уже испугана до слёз, и даже одного взгляда вашего ей теперь хватит, чтобы запомнить на всю жизнь. А если, не дай небеса, случилось бы что-то серьёзное — разве мы бы пришли с пустыми руками, не взяв на себя всю ответственность?
Она опустила глаза, мягко, но без заискивания:
— Мы не оспариваем вины. Только просим — дайте ей сегодня поучиться не страхом, а разумом. И мы, поверьте, в долгу не останемся.
Мудань внимательно посмотрела на обеих бабок. Одежда у них хоть и была скромной, сдержанных тонов, но ткань — тонкая, добротная, швы аккуратные, нити ровные: для знающего глаза — вещь не дешевая. А главное — лица. На обеих чётко выделялись глубокие носогубные складки, признак власти и привычки командовать.
Этим женщинам дешёвыми словами не угодишь — тут нужен иной подход.
Не колеблясь ни мгновения, Мудань сняла с запястья браслеты — пару серебряных обручей, украшенных вставками из нежной зелёной яшмы. Подступив ближе, она легко схватила за руку ту самую бабку в сером и, прикрывая движение рукавом, плавно вложила браслеты ей в ладонь.
Голос её при этом звучал предельно искренне, с оттенком тревожного раскаяния:
— Тётушка, вы всё верно сказали. Учить надо, и строго, и вразумительно. Я, вернувшись, обязательно сама отругаю её — так, чтоб навсегда запомнила. Только, прошу вас, помогите — скажите доброе слово перед вельможей. Мы с сестрой подойдём, поклонимся, принесём извинения как положено. Не останемся в долгу — это уж вы нам поверьте.
Слова были просты, но произнесены были с тем уважением, в котором не чувствовалось ни угодничества, ни страха — лишь разумная уступчивость и искусно скрытая твёрдость.
Седовласая бабка, казалось, и глазом не моргнула. Лишь незаметно провела пальцами по вложенному в ладонь браслету, на миг задержав движение, будто проверяя: действительно ли — яшма, действительно ли — серебро. Что-то в её взгляде смягчилось, но, когда Мудань заговорила о том, чтобы лично предстать перед сидящим в повозке вельможей и принести извинения, выражение лица снова потемнело — явное нежелание.
Мудань прищурилась. Что-то здесь было не так. Если бы перед ними действительно был кто-то из знатных, но обыкновенных — скорее всего, их либо давно отпустили бы, либо уже велели бы наказать. А тут — ни то, ни другое. Ни бьют, ни прощают. Сюэ`эр уже выслушала десяток обидных упрёков, но никто и не думает звать господина для «официального» разбирательства.
Это какой же такой вельможа сидит в повозке, что даже сопровождающие его слуги боятся лишнего движения? Мудань почувствовала, как в груди скапливается тревога.
Не в силах больше сдерживаться, она бросила взгляд на того самого коренастого мужчину — с немым, но ясным вопросом в глазах. Он понял.
Окинув взглядом небо, прищурился на солнце, затем сделал шаг к бабке в сером и тихо, почти шепотом, заговорил с ней в стороне. Мудань невольно вытянула шею, прислушалась. Из всей тихой речи ей удалось уловить лишь обрывки:
— …жэнь…
— …дянься…
— …не стоит, нехорошо…
Сердце Мудань сжалось.
Жэнь — титул. Значит, в повозке — не просто знатная дама, а кто-то с официальным дворцовым званием.
Дянься — «Ваше Высочество». Такое обращение используют лишь к ванам или их прямым потомкам.
И ещё — нехорошо. Что именно нехорошо? Видеться? Позволить простолюдинам предстать перед нею?
Мысли метались одна за другой. Мудань вдруг поняла — вмешалась в нечто куда более тонкое, чем простая уличная ссора.
Когда та самая бабка в сером вновь повернулась к ним, выражение лица её заметно смягчилось. Губы её больше не были сжаты в ниточку, голос звучал уже без яда:
— Подождите здесь. Я сейчас подойду к госпоже. Если благоволит простить — тогда и дело с концом.
Сказав это, она действительно пошла к повозке и, остановившись у самой занавеси, склонилась и что-то зашептала, сопровождая слова легкой улыбкой.
Сюэ`эр тем временем крепко вцепилась в руку Мудань. Голос её дрожал, срывался, словно в горле застряли слёзы:
— Сестрёнка Хэ… я правда не хотела… я ведь вовсе не нарочно, это ведь она…
Мудань успела заметить, как другая бабка — та, что стояла чуть поодаль, — мгновенно повернула к ним голову и метнула на Сюэ`эр острый, как шило, взгляд. Она тут же крепче сжала ладонь Сюэ`эр, предупреждающе сжала пальцы и чуть заметно качнула головой — не говори.
Сюэ`эр замерла. Обе девушки обернулись к повозке, напряжённо всматриваясь в ту, за чьей шторкой сейчас решалась их судьба. Только бы всё уладилось. Только бы простила.
Но… всё шло не так.
Мудань не слышала слов, но видела — по выражению лица. Бабка, ещё недавно мягкая и снисходительная, теперь словно съёжилась, лицо её стянулось. Она кивала, извинялась, прижимала руки к груди, но из повозки будто исходило леденящее давление — незримое, но неотвратимое.
Её бранили. И бранили сильно.
Мудань почувствовала, как сердце у неё упало — будто в грудь вплеснули холодной воды.
— Всё пошло не так, — пронеслось у неё в голове. — Это был плохой знак.
