У Мудань внутри всё кипело. Ярость вздымалась в ней, как пламя в очаге, поддуваемое ветром. Каждое слово, будто раскалённая игла в горло, обжигало. В груди будто что-то ломалось, клокотало, рвалось наружу.
Она была унижена. Глубоко, до костей. И что самое подлое — унизили её с лицемерной добродетелью, с напускной благородной миной, будто это — милость, будто это — щедрость.
И та, что говорила, даже не считала нужным спросить её мнение, не сомневалась ни на миг: Мудань — сама виновата. Сама стремилась. Сама подложилась.
Мудань почувствовала, что больше не может. Ни выдохнуть, ни проглотить. Она сдерживалась — из уважения, из приличия, из воспитания. Но теперь… теперь это душило.
Её лицо налилось кровью, руки задрожали, губы задёргались, и — наконец — прорвался голос, громкий, звонкий, срывающийся:
— Довольно! — выкрикнула она, и голос её, будто хлестнул по воздуху. — С какой стати вы так со мной говорите?!
Слова вырвались прежде, чем она успела их облечь в учтивость. Она больше не могла молчать. Или бы умерла от ярости — или вырвала из себя всё это огнём.
Раз уж Мудань подумала, что нельзя больше молчать — то и поступила соответственно. В следующую секунду она со всей силой швырнула фарфоровую чашку об пол. Та с резким звоном разлетелась вдребезги, белые осколки брызнули в стороны, как обнажённые нервы.
Мудань холодно усмехнулась и с гневом произнесла:
— С какой стати?! Смешно, тётушка, право слово, смешно! Что значит — я «всё устроила», «всё заранее предусмотрела», и теперь поместье вана хочет внести меня для «услужения» вану Нину? Скажите прямо — вы пришли как сватья, или как судья?
Если как сватья — то, будьте добры, сперва спросите: согласна ли моя семья? согласна ли я сама? И только потом, если получен ответ, несите достойные дары, да ведите переговоры как положено — с уважением, с честью, с соблюдением всех обрядов.
А если вы пришли как старшая, чтобы укорять меня — будто бы я совершила нечто недостойное, нарушила правила приличия — тогда, по крайней мере, выслушайте меня, прежде чем бросать обвинения.
А вы — что? Едва переступили порог — уже навесили вину. Будто не можете дождаться, чтобы вылить на меня всю грязь, какую только нашли.
И всё это — с такой поспешностью, с таким рвением, что поневоле задумаешься: чего вы на самом деле хотите, тётушка? В чьих интересах вы так стараетесь?
Госпожа Цуй едва выслушала этот поток слов, как вскочила с места и с яростью ударила ладонью по сиденью тахты, так что под подушками зазвенели скрытые под обивкой деревянные перекладины.
— Ты что себе позволяешь?! — взревела она, лицо её перекосилось от гнева. — Это ты мне такое говоришь?! Я, выходит, грязью тебя поливаю?! А кто тогда виноват, что твой дядя и я опозорились из-за тебя?! Ты поступаешь как последняя безрассудная девчонка — и ещё смеешь огрызаться?! Да кто ты такая — дочка мелкого торговца, хрупкая больная, ни силы, ни рода — а туда же, мечтаешь, чтобы тебя по всем чинам, с музыкой, с дарами вносили во дворец вана?! Прямо-таки не знаешь ни меры, ни места! Бредишь наяву!
Мудань, не желая впадать в крик, но не в силах сдержать огонь в груди, не дала себя перебить. Она подняла голову, глаза её сверкали, как сталь под лунным светом:
— Погодите, тётушка, не торопитесь кричать. Я тоже хочу спросить вас — что это вы сказали? Что не согласиться вы не можете? Это вы про мою свадьбу?
Она усмехнулась — горько, почти презрительно.
— Так вот, послушайте меня внимательно: у меня есть старшие, есть родные, и уж кому-кому, а не вам решать, кто будет распоряжаться моей судьбой! Даже если бы я не имела за собой ни отца, ни брата, — есть ещё род Хэ, и уж кто-нибудь из них да встанет за меня. Так что, пожалуйста, не берите на себя то, чего вам никто не поручал.
Голос её становился всё холоднее:
— Вы не хотите слышать, как было на самом деле? Не желаете понять? Что ж, тогда и не спрашивайте. Не нужно прикрывать свои намерения заботой. Я не нуждаюсь в такой помощи. Мне не нужна такая благосклонность, от которой пахнет насмешкой. И уж точно не я тут позор семьи. Позор — это те, кто с лицом добродетели прячет за спиной расчёт и коварство.
Раз уж госпожа Цуй пришла с недобрыми намерениями, да ещё и пытается свалить всю вину на неё, то церемониться с ней Мудань больше не собиралась. Пусть уж всё пойдёт вразнос — маски сорваны, пути назад нет.
Не она начала этот разлад — её вынудили. Вынудили выставить оскал, заставили защищаться.
Она должна стать наложницей — и тогда её дом, дескать, “прославится”?! Да что это за речь такая?! Да кто смеет считать это честью?! Даже если госпожа Цуй до глубины души ненавидит её, даже если хочет выслужиться перед ваном Нином — разве ради этого можно опуститься до такой мерзости? Говорить так нагло, так уверенно, ещё и прикрываясь лицом заботливого родича, будто вершит великое благо?!
Мудань сжала кулаки. Да, Хэ действительно многое получали за эти годы, пользуясь положением Ли Юаня при дворе. Но неужели это даёт право вот так обращаться с ней — как с товаром, как с пешкой, как с безмолвной вещью, которую можно передать из рук в руки?
Как смеет госпожа Цуй говорить с ней таким тоном?! Словно она — ничто. Словно её чувства, её честь, её выбор не стоят и медяка.
Вот оно, настоящее лицо: высокомерное, холодное, лицемерное, с прикрытием “благих намерений” и сладкими речами, в которых ни грамма подлинного сочувствия, ни капли уважения.
Даже если между домом Ли и домом Хэ когда-то и были добрые узы — такая грязная сделка перечёркивает всё.
Свою дочь госпожа Цэнь знала лучше всех. Мудань никогда не была той, что в погоне за властью или богатством способна забыть о чести и опуститься до того, чтобы сознательно заманивать мужчин. Такие мысли были ей чужды — и по сердцу, и по воспитанию.
Но при всём материнском негодовании, бушующем в груди, госпожа Цэнь заставила себя взять себя в руки. Она прижала ладонь к груди, сдерживая рвущийся наружу гнев, губы её побелели от усилия, но голос зазвучал сурово и властно:
— Невоспитанно!
