Она бросила госпоже Чжэнь такой острый, властный взгляд, что та тут же осеклась, словно её окатили холодной водой. Госпожа Сюэ молча качнула головой — и госпожа Чжэнь, прикусив губу, медленно опустила руки, вздохнула и осталась на месте. Желание устроить бойкое представление пришлось заглушить. И всё же — недовольство кипело внутри, требуя выхода.
Тем временем госпожа Сюэ, подыгрывая происходящему, сделала вид, будто и впрямь собирается остановить госпожу Цуй. Она шагнула вперёд, вскинув руки, зазывая:
— Ай, госпожа, отпустите, ну отпустите же! Так нельзя! Разве можно девицу тянуть силой?! Успокойтесь!
И с этими словами вместе с госпожой Чжэнь стала помогать — но не Мудань, как можно было бы подумать, а госпожа Цуй и Бай, поддерживая их усилия. Всё выглядело, как сцена страстной борьбы, но на деле было лишь аккуратное, полумягкое, полу недобровольное заталкивание Мудань обратно за ворота дома Хэ.
Уступая и отступая, Мудань всё же оказалась втянутой в родной двор. Силы были неравны. Четверо против одной, а сердце у неё и так уже билось, как пойманная птица. Госпожа Бай прижала её к себе крепко, удерживая обеими руками, будто мать, старающаяся сдержать ребёнка, мечущегося в отчаянии. Мудань вырывалась, но уже без того бешенства, которое горело в ней мгновениями раньше.
Госпожа Цуй, сбившись с ног от напряжения, стояла, опершись о дверной косяк. Её лицо было вспотевшим, причёска перекосилась, дорогая одежда помялась, а дыхание сбилось. Щёки налились багрянцем от усталости и унижения. На глаза уже навернулись слёзы, хотя она и старалась их не показать. Но голос её дрогнул:
— Дань`эр… ты что, правда хочешь моей старой смерти? Не жаль тебе тётки?..
Вместо жалости — получила яростный ответ.
Мудань, всё ещё находясь в железных объятиях госпожи Бай, с залитыми слезами глазами повернулась к ней и выкрикнула:
— Моей смерти вы хотите! Не вашей! Вы, тётушка, меня к краю и привели! Я возвращаю долг — и вы всё равно недовольны? Мало вам?!
Слова её были как плеть — хлестнули по сердцу, по лицу, по всей душе госпожа Цуй. Удар за ударом.
Мудань кричала не из каприза. Это был крик девичьего достоинства, затравленного, но не сломленного. Крик той, кто, даже потеряв опору, всё ещё сражается за то, чтобы её имя, её судьба, её выбор — принадлежали ей самой.
Госпожа Цуй смотрела на Мудань, что, упрямо вскинув подбородок, словно окаменела в своём решении, — и сердце её налилось тяжестью. Ни уговоры, ни слёзы, ни запугивания — ничто не действовало. Девчонка, которую она некогда считала слабой и податливой, вдруг оказалась железной, да ещё и с тем самым неистовым упрямством, что раньше замечала лишь у Хэ Далана и его братьев. Кто бы мог подумать — нежная, воспитанная барышня, а внутри — настоящий буйвол с характером, как у старого вьючного быка: куда встал, с места не сдвинешь.
Ощущая, что теряет всякую почву под ногами, госпожа Цуй оставила хитрости и уловки. Толпа уже почти разошлась, но госпожа Цэнь всё ещё стояла неподалёку, с лицом холодным, как осеннее утро. Госпожа Цуй, не глядя на то, что вся уже обессилела, всё-таки нашла в себе силы подойти к ней, натянув на лицо жалобную улыбку, и, сбавив голос, перешла на тон почти дружеский:
— Сестра Цэнь… ведь мы с тобой знаем друг друга уже сколько десятков лет. Пусть я и была не права… Пусть словом, делом где-то оступилась… Но ведь был же и твой двоюродный брат не чужим. Были у вас и добрые дни. А Маньшэн? Разве она не называла тебя старшей сестрой, разве вы не делили радости и печали? Неужели ты правда хочешь, чтобы всё закончилось вот так — с ледяной стеной, без прощения и без дороги назад?
Она почти умоляла, делая ставку на воспоминания, на сантименты, на то, что связывало их когда-то.
Но госпожа Цэнь даже бровью не повела. Говорила она тихо, но в голосе её не было ни капли колебания — только усталость и та горькая решимость, что приходит, когда любовь окончательно превращается в разочарование:
— Хорошо, — сказала она, — не буду я “гнать до последнего”, как ты говоришь. Но и ты тогда не доводи до последнего. Я вижу, откуда в тебе эта жестокость. Я понимаю, чего ты добивалась и к чему клонишь. Поверь — я всё поняла.
Она сделала паузу, словно давая собеседнице шанс осознать сказанное. А затем добавила с твёрдой ясностью:
— Но вот как всё это закончится — тогда и разойдёмся. С тех пор, как решится это дело, между нами будет пустота. Никаких больше связей. Ни визитов, ни писем. Ни родства, ни памяти. Даже если мы и умрём в один день — умрём чужими.
И, словно заключительный удар:
— А если ты всё же не остановишься… если доведёшь до беды, то я тебе сразу скажу: я не смогу сдержать эту девчонку. У неё пламя внутри — и её братья не лучше. Кто знает, что они сделают в гневе? Слово будет уже не словом. А поступок — не обратим. И тогда ты уже не закроешь глаза, не умоешь руки, не спрячешься за дворянский фасад.
Она чуть склонилась вперёд, и голос её стал почти шепотом — но от этого только страшнее:
— Я скажу тебе последнее, как женщина женщине: твой муж — не без труда добился того, что имеет. Так не уничтожь всё одним порывом. Погаси этот огонь, пока не поздно. Иначе сгорит всё. И вы, и мы, и даже имя, за которое вы так держались.
Слова госпожи Цэнь прозвучали как приговор, но и как шанс. Госпожа Цуй уловила в них малую щёлочку для отступления — не прощение, но возможность спасти лицо, сохранить остатки достоинства, выйти из положения, не доводя до публичной катастрофы.
— Хорошо… хорошо, — торопливо закивала она, спеша ухватиться за спасительную нить. — Я всё поняла. Я сейчас же пойду и откажусь от всего. Только подождите, подождите немного… Я скоро вернусь с хорошими вестями.
Она говорила, как будто уже всё решила, но в душе всё бурлило. Спиной она чувствовала холодный, пронизывающий взгляд госпожи Цэнь — тот самый, в котором не осталось ни доверия, ни жалости. И именно он заставил её замереть, когда та произнесла, казалось бы, почти буднично:
— Я по натуре — человек вспыльчивый. И не только я: вся моя семья — такие же. А ты, сестра, известна тем, что всё у тебя продумано, взвешено, рассчитано. Наверняка и в этом деле не оставишь за собой хвоста… Правда ведь?
