Сын вырос и больше не подчиняется матери. У него есть собственные убеждения, свои стремления.
Когда-то более всего на свете госпожа Ван презирала тех женщин, что норовили вмешаться во всё, распоряжаться каждым шагом домочадцев, требовать, чтобы всё непременно делалось по их воле, и клеймить любого, кто дерзал ослушаться, неблагодарным и непочтительным. Но теперь… теперь она сама впервые ощутила всю горечь подобных чувств. И сама превратилась в ту самую женщину, каких некогда ненавидела.
Госпожа Ван опустила веки, глубоко вздохнула и спросила глухо:
— Ты окончательно решил?
Цзян Чанъян тревожно всмотрелся в её лицо, но, собравшись с духом, решительно кивнул.
Она прижала ладонь к виску, устало выдохнула:
— Я понимаю. Ты ведь думал об этом не один день и не два. Значит, и последствия все обдумал.
Чанъян снова кивнул и тихо напомнил:
— Вы сами учили меня: «Чтобы обрести, надо чем-то поступиться. Нельзя стремиться сразу ко всему, к совершенству во всём». Я понял это. И потому только после того, как взвесил всё, решился отправить вам письмо. Я боялся лишь… за вас.
Госпожа Ван отмахнулась рукой:
— Со мной это никак не связано. Я ведь скоро и сама выйду замуж снова. Когда ты состаришься, я давно уже обращусь в горсть белых костей, и мне не доведётся увидеть, каким ты станешь.
Сказав это, она внезапно осеклась: голос дрогнул, будто что-то перехватило горло, и она поспешно отвернулась. Ведь он её единственный сын, единственная кровь и плоть. Она возлагала на него столько надежд, столько грёз о будущем связывала с ним… и вот сладкий сон, едва возникнув, уже предвещает свой конец. Как же не рваться сердцу?
Цзян Чанъян молчал. Лишь тяжело поднялся и, с благоговением склонившись, трижды ударился лбом об пол перед матерью.
Слёзы блестели в глазах госпожи Ван, но на губах ещё держалась улыбка:
— Ну ладно. Я ведь и сама слышала: бывает, что люди женаты долгие годы и детей так и не имеют. Но расстаются, женятся вновь и сыновей, дочерей у них потом целый дом. Если её здоровье слабо ты позаботься о ней, береги, выправляй силы, и однажды она поправится. А уж если и впрямь никак, то всегда можно принять ребёнка приёмного.
Чанъян, полный благодарности, поднял на неё взгляд:
— Мать…
— Хватит, не будем больше, — сказала госпожа Ван, смахнув слёзы. Усмехнулась и добавила: — Еда остыла, велю в кухне снова подогреть. Поешь и иди отдыхай. Завтра всё равно можно будет поговорить, а сегодня я и вправду устала.
Цзян Чанъян понял: сердце её переполнено, и лучше сейчас молчать. Он встал за её спиной и осторожно положил руки ей на плечи, начал мягко разминать. Госпожа Ван прикрыла глаза, позволяя сыну снимать накопившуюся боль и усталость.
Много лет назад, ещё мальчишкой, он так же умел утешить мать: крошечными ладошками снимал её дневную усталость.
Чанъян продолжал бережно мять её плечи и вскоре уловил, как дыхание её стало ровным, глубоким. Опустив взгляд, он увидел, что мать уже крепко спит, откинувшись на спинку кресла.
Он тихо усмехнулся с лёгкой безысходностью и шёпотом позвал Иньтао. Та вошла и помогла аккуратно уложить госпожу в постель.
Когда всё было устроено, Иньтао прошептала:
— Молодой господин, не тревожьтесь. Пока госпожа способна спокойно уснуть значит, беда миновала. Увидите, завтра она снова будет такой же живой и бодрой.
Хотелось бы верить… Чанъян горько усмехнулся и, ступая неслышно, вышел за дверь.
Но едва Цзян Чанъян вышел, как госпожа Ван открыла глаза. Под её головой подушка уже промокла от слёз.
Иньтао в испуге склонилась к ней и шёпотом позвала:
— Госпожа?..
Госпожа Ван лежала, глядя прямо в узор балдахина над головой, и едва слышно произнесла:
— Иньтао, сердце моё полно скорби. Завтра мы непременно пойдём взглянуть на эту барышню Хэ. Я хочу сама увидеть: если сын мой так привязан к ней, то какими чувствами она отвечает ему?
…И в ту же ночь в поместье гуна Чжу не было сна.
Цзян Чжун, загнанный собственным гневом, мчался без остановки и лишь у ворот своего особняка натянул поводья. Соскочив с коня, он бросил поводья подбежавшему привратнику и стремительно зашагал внутрь.
Где бы он ни проходил, все вокруг замирали, пряча дыхание. Ни единого лишнего звука, лишь напряжённая тишина, густая и холодная, как зимний лёд. По её тяжести было ясно: в доме уже многие знают о позоре. И чем явственнее это ощущал Цзян Чжун, тем сильнее задыхался он от ярости и унижения.
Он даже не зашёл к старшей госпоже, а прямиком направился к своему кабинету. Но едва достиг ворот во двор, как остановился: прямо на ступенях, на остатках снегового настила, на коленях стоял человек.
В тонком нижнем платье, без верхней одежды, весь побледеневший, он не двигался, лишь склонившись навстречу хозяину. То был Цзян Чанъи. Увидев отца, он поспешно подполз несколько шагов вперёд на коленях и, держа обеими руками конский кнут, протянул его, не смея поднять головы. Голос его дрожал:
— Сын совершил тяжкий проступок, опозорил род. Прошу отца покарать.
Лицо его уже почернело от холода, губы посинели, тело мелко тряслось. По всему было видно: он уже долго ждал здесь, на снегу, пока отец вернётся.
Цзян Чжун схватил кнут, и рука его уже была готова опустить удар. Но он сдержался. Вместо этого с яростью занёс ногу и изо всей силы пнул сына.
— Бесполезный! — рявкнул он. — Стоит лишь увидеть женщину и сразу теряешь голову! На кого можно положиться, если даже ты такой? Прочь с глаз моих!
Глаза Чанъи заслезились, он распростёрся ниц, не смея возразить ни словом, лишь вновь и вновь бил лбом об землю.
Ярость Цзян Чжуна закипела ещё сильнее. Он поднял кнут и прорычал:
— Я сказал катись прочь! Или ждёшь, пока я сам тебя выгоню?
Сулга Сяо Ба, увидев, что творится, поспешил подбежать и поддержать Чанъи:
— Молодой господин, не сердите господина гуна!
— Это всё ты, дрянной раб! — прорычал Цзян Чжун. — Ты и испортил своего господина!
И с яростью хлестнул кнутом прямо по его лицу. Сяо Ба взвыл от боли, выпустил Чанъи из рук и повалился, а Чанъи снова рухнул на колени и, всхлипывая, пополз к нему, прикрывая собою.
