Она знала: музыка — её козырь. В иные дни стоило ей лишь перебрать струны — и мрак в его глазах рассеивался, он даже смеялся, просил повторить. Но сегодня…
Сегодня этот мрак был другой.
Глубже.
Опаснее.
Словно в нём треснула какая-то внутренняя преграда.
И он был уже не тем человеком, которого она привыкла утешать лаской и звуком струн.
Лю Чан не сказал ни слова — лишь обернулся и метнул в Биву ледяной, почти нечеловеческий взгляд. В этот миг её и без того слабые колени предательски подогнулись, лицо побелело, будто с него стерли румянец. Она поспешно склонилась в поклон, выдавливая из себя слабую, дрожащую улыбку:
— Эта наложница… была дерзка… прошу господина простить…
Когда она снова осмелилась поднять голову — его уже не было. Он уходил прочь, как уходит вихрь — оставляя за собой тяжёлую, давящую тишину.
Слёзы брызнули из глаз Биву с обидным бессилием — в чём же её вина?
Разве она что-то сделала не так? Разве она не была нежна, покорна, услужлива? Разве не старалась угодить, как умела?
Во всём виновата эта Хэ Мудань!
Это из-за неё господин стал как чужой, с мрачным лицом, будто в сердце его сели чёрные птицы. Это она отравила его мысли. Из-за неё теперь и Биву расплачивалась слезами. Всё испортилось с тех пор, как появилась эта женщина.
Внезапно — со стороны, наперерез — раздался переливчатый, нарочито жеманный смех, от которого мороз пошёл по коже. Словно осколки стекла сыпались на шёлк.
По дорожке, в лунно-белом полупрозрачном накидке, покачиваясь и улыбаясь, подошла Сяньсу. Она изогнулась в изысканном, показном поклоне, в котором не было ни капли искренности, и с масляной усмешкой произнесла:
— Ах, кто бы вы думали это, а это у нас сестрица Биву! Ай-ай-ай… Какая же ты сегодня вся, словно лилия в дождь — лепестки в слезах, прямо сердце разрывается! Такая жалостливая — аж захотелось обнять тебя и поплакать вместе!
Наглая лиса! — Биву сжала зубы, не отвечая. Наряд у Сяньсу был такой, будто она вышла не иначе как на охоту: полупрозрачная ткань, распущенные волосы, кокетливая походка — всё кричало о том, с каким умыслом она выскользнула наружу.
Что ж… пусть идёт. Пусть попадёт под горячую руку. Как раз подоспеет под гнев господина.
Пускай узнает, что значит — «обжечься на чужом пепле».
Биву смахнула слёзы, выпрямила спину, вскинула подбородок — и, будто, не замечая Сяньсу вовсе, направилась прочь, сделав знак сопровождавшей её служанке. Шёлк её платья скользнул по дорожке — холодно и гордо, как у павшей императрицы, не принявшей поражения.
Увидев, как Биву, не выдержав натиска, позорно ретируется, Сяньсу прищурилась и самодовольно усмехнулась. Стук каблуков её лёгких туфелек по каменным плитам стал увереннее — она ускорила шаг, направляясь туда, куда только что ушёл Лю Чан.
Эти женщины… — думалось ей с презрением. — Одна — стара, другая — беременна, третья и вовсе без толку, холодная, как ледышка… а остальные? Ни изящества, ни ума, ни задора. Кто из них может сравниться со мной?
Он может быть сколько угодно жестоким, холодным, грубым… но и он — мужчина. А мужчинами умеют управлять только те, кто знает, когда улыбнуться, а когда укусить.
И всё же, пока в заднем дворе копошились змеи в шёлковых накидках, выжидали, подглядывали, подслушивали — в комнате Хэ Мудань наконец воцарилась тишина.
Словно после бури, в которой разорвалось небо, и рухнули громы — наступило зыбкое, хрупкое спокойствие.
Старшая тётушка Ли и заботливая Ланьчжи уже отправились спать, хоть и с неохотой. Остались — тётушка Линь, Юйхэ, Куань`эр и Шу`эр. Все они тесно обступили ложе Мудань, лица их были напряжены, тревога сквозила в каждом взгляде, в каждом сдержанном вдохе.
Они не знали всей правды.
Мудань и не стремилась рассказывать.
Она лишь снова и снова, тихим, твёрдым голосом уверяла их, что всё в порядке, ничего страшного не случилось, и им не стоит тревожиться понапрасну.
Юйхэ, как всегда, была полна слёз и молчаливой преданности.
Куань`эр с Шу`эр лишь качали головами, не желая отходить ни на шаг.
Наконец, тётушка Линь взяла на себя командный тон:
— Вы двое ещё юны, завтра вставать рано — дел невпроворот. Ступайте, отдохните. Сегодня с госпожой останемся я и Юйхэ, а завтра — поменяемся, дадим нам с ней вздремнуть немного.
Слова её были мягки, но не терпели возражений.
Это была забота, выточенная годами службы, терпением и женским сердцем, что видело слишком много.
Куань`эр с Шу`эр переглянулись, нехотя поклонились и, повинуясь, вышли. Не успели шаги их стихнуть, как тётушка Линь повернулась к Юйхэ и сдержанно велела:
— Ты постой у двери, присмотри. Мне нужно поговорить с госпожой наедине.
Юйхэ молча кивнула и вышла, оставив комнату в полутени, в которой теперь остались только две женщины — одна юная и раненная, другая — умудрённая годами и тревогой.
Мудань села, не дожидаясь приглашения. Она почти рывком поднялась с подушек, приподнялась, несмотря на слабость. Глаза её загорелись надеждой, дыхание участилось.
Теперь. Сейчас. Это шанс.
Тётушка Линь всё видела своими глазами. Видела, как низко пал этот человек — Лю Чан. Видела его жестокость, его безумие.
Теперь она не станет уговаривать терпеть, прогибаться, угождать. Нет. Теперь она — поймёт.
Нужно убедить её. Если тётушка Линь встанет на её сторону, если она заговорит с отцом и матерью… они ведь не смогут проигнорировать её слова, не так ли?
Мудань смотрела на неё, будто утопающая — на весло в руках лодочника.
Как на последний шанс выжить.
Тётушка Линь тяжело опустилась на край ложа. Лицо её было помрачневшим, в уголках глаз залёг бессонный след тревоги.
Она молча подняла руку, и дрожащими, шершавыми от труда пальцами ласково провела по волосам Мудань, как когда-то — когда та была ещё девочкой и сбивалась в слезах от первого ушиба.
— Ах вы, бедная моя Дань`эр… — тихо проговорила она. — Как же так… за что вас такое? Что за судьба у вас — вытащить вот такого мужа, вот такую жизнь?..
Голос её дрогнул, и всё напряжение, затаённое в груди Мудань, будто вспыхнуло: в её сердце рванулось что-то горячее, живое, отчаянное — как просьба, которую она не смела высказать вслух, но так надеялась, что услышат и без слов.
У Мудань задрожали губы — и в следующую секунду она бросилась в объятия тётушки Линь, судорожно вцепившись в её плечи, словно в последний якорь в бурю. Она уткнулась лицом в её плечо, слёзы застилали ей всё, и голос её дрожал, рвался, срывался:
— Тётушка… ты же всё видела… ты же видела! Я… я не могу больше так жить! Ни одного дня, ни одного часа! Я лучше умру, чем буду прозябать в таком унижении, как… как тряпка под ногами!
Её плечи тряслись от беззвучных рыданий.
— Когда я жила в отчем доме… отец с матерью… они и пальцем на меня не смели прикоснуться! А здесь?.. Кто я для них?!
— Да если бы не вы, если бы вас тогда не оказалось рядом… он ведь правда бы убил меня, тётушка! И не дрогнул бы!
— А та принцесса?.. Она тоже не остановится. Такой, как она… достаточно лишь щёлкнуть пальцами — и я исчезну. Меня просто не станет.
Оберег превратился в приговор.
