Сумерки ещё не успели полностью опуститься, а в ванской резиденции Юнсинфан уже были опущены шёлковые занавеси, и в каждом углу сияли огоньки лампад. Служанки в сине-зелёных одеждах, с аккуратно уложенными причёсками и в мягких туфлях на тканевой подошве двигались по залу с безупречной слаженностью. Одна за другой они приносили к длинному столу с позолоченной рамой и инкрустацией из драгоценных камней дымящиеся блюда, подаваемые с особой тщательностью — чтобы госпожа могла взять любое в любой момент, когда пожелает.
Но вкуснейшие яства, несмотря на тонкость и изысканность, почти не пахли — густой аромат масла с сухэсяном[1] и мускусом висел в воздухе, словно пелена, заглушая все другие запахи. Служанки и сами не обращали на это внимания: каждая из них держалась сдержанно, напряжённо, словно на цыпочках — лишь бы не нарушить тишину, не издать лишнего звука, не накликать на себя гнев своей госпожи, чьё настроение сегодня оставляло желать лучшего.
Когда последний поднос с яствами занял своё место, несколько ближайших служанок в растерянности переглянулись — каждая из них боялась идти и докладывать госпоже о готовности ужина. Несколько мгновений они тихо толкали друг друга локтями, пытаясь подначить хоть одну решиться на этот шаг. В конце концов, та, что носила имя Ацзе — служанка, некогда считавшаяся любимицей госпожи Цинхуа — тяжело вздохнула и почти неслышно проговорила:
— Ладно уж, сегодня пойду я. Но в следующий раз пусть идёт другая. Будем меняться по очереди.
Остальные с облегчением выдохнули и, не скрывая облегчения, поспешно подтолкнули её вперёд, будто она спасла их от страшной кары.
Ацзе мелкими шагами обошла шестистворчатую ширму из серебристого дерева, украшенную перьями и изображениями придворных красавиц, и, приблизившись к широкому ложу из белого сандала, что скрывалась за багровыми занавесями из тончайшего газа, тихим голосом проговорила:
— Вше высочество, все блюда уже поданы. Прикажете ли подать стол и начать трапезу?
На ложe, не шелохнувшись, лежала принцесса Цинхуа, взгляд её был устремлён ввысь — она неподвижно смотрела в купол балдахина, будто в пустоту. Она моргнула, и веки, не смыкавшиеся долгое время, болезненно заслезились, затем ответила глухо, хрипло, словно ей и говорить было тяжело:
— Лю Чан до сих пор не пришёл?
От её голоса у Ацзе мурашки побежали по коже — он резал слух, как царапанье по стеклу. Вздрагивая, она едва не проглотила язык, и, стараясь говорить, как можно спокойнее, с натянутой улыбкой проговорила:
— Помощник начальника молодой господин Лю передал, что задерживается… Просил передать вашему высочеству, чтобы Вы не ждали его к ужину.
Ацзе произнесла эти слова с выражением обречённости на лице, как человек, идущий на верную смерть. Она прекрасно понимала: последствия сейчас будут страшными.
С тех пор как принцесса Цинхуа упала с лошади и получила серьёзные травмы, её характер стал ещё более капризным и вздорным. Она почти не вставала с постели, и, стоило ей испытать раздражение или скуку, как она обязательно требовала послать за Лю Чаном. В самом начале, когда её состояние было тяжёлым, Лю Чан ещё приходил каждый раз, не отказывался. Но теперь, когда её травмы пошли на поправку, он стал появляться куда реже: из пяти раз — хорошо, если придёт один, да и то почти всегда с опозданием.
Даже когда он приходил, всё, на что его хватало — это сесть с чашкой чая или свитком в руке у изголовья, храня при этом угрюмое молчание. Если принцесса была в хорошем расположении духа, вела себя ласково и сдержанно, он ещё мог обронить пару вежливых слов. Но если она начинала кричать, швыряться вещами и обзывать его — он сидел, как вкопанный, словно не слышал вовсе, словно и вовсе его это не касалось.
Принцесса Цинхуа была в высшей степени недовольна таким положением дел. Она бранила Лю Чана последними словами, называла его никчёмным человеком, но досаду её усиливало то, что все вокруг — и слуги, и родня — будто сговорились: упрекали её, а его, напротив, хвалили — мол, терпеливый, благородный, великодушный. В их молчаливом поединке страдали вовсе не они двое, а прислуга, которой приходилось постоянно жить, как на пороховой бочке. Одно неловкое слово, один неудачный жест — и вот уже гнев госпожи обрушивается на них с сокрушительной силой.
Ацзе и впрямь предугадала исход. Не успели слова сорваться с её губ, как в воздух с резким свистом взлетела фарфоровая подушка. Принцесса Цинхуа, хоть и была обездвижена ниже пояса, сохранила силу рук — ведь прежде усердно занималась верховой ездой и фехтованием. Хватала она тяжёлые вещи играючи, а швыряла и вовсе с пугающей лёгкостью. Так что метнуть подушку в служанку — для неё было всё равно что щелчок пальцами.
У Ацзе от страха даже пальцы на ногах свело судорогой. Она застыла на месте, расширив глаза, молча следя за траекторией полёта фарфоровой подушки. Внутренне отсчитывала расстояние — и лишь в последний момент, едва заметно, наклонила голову в сторону. Подушка со свистом пролетела буквально в волосах, оставив за собой след лёгкого сквозняка, — всё выглядело так, будто её высочество просто промахнулась.
На деле же, это была отточенная до совершенства уловка. Принцесса Цинхуа строго запрещала увертываться от наказания: осмелившийся уклониться — получал двойную кару. Так что искусство сделать вид, будто уклонение было случайным, а не умышленным, стало настоящим навыком для прислуги. И овладеть им могли только те, кто прошёл через долгие «тренировки» у её ложа.
Подушка, врезавшись в пол, с грохотом разбилась. В тишине сумрачной комнаты этот звук прозвучал особенно звонко и жутко. К счастью, принцесса, похоже, выдохлась. Второго броска не последовало.
Лишь тогда Ацзе почувствовала, как по её спине ручьями течёт холодный пот. Колени её подкосились, и она с шумом рухнула на пол, распластавшись в поклоне. Голос её дрожал, как осиновый лист:
— Да успокоится гнев госпожи… Да будет милость к себе… Лекари строго-настрого велели вам беречь силы… вам нельзя двигаться… вы должны соблюдать покой…
Сама она в этот момент молила не столько за здоровье принцессы, сколько за собственную шкуру.
Принцесса Цинхуа дышала прерывисто, тяжело, гневно хрипя в затяжной ярости:
— Подлец! Подлый трус! Сейчас я прикована к постели, но если бы могла встать… я бы показала ему, на что способна!
Она резко повернула голову, её злобный взгляд впился в Ацзе.
— Живо! Пошли снова слугу! Передай, если он не придёт, я заставлю его пожалеть об этом на всю оставшуюся жизнь!
Да что ж ей так не везёт?! Всё валится из рук! И как только она угодила в такую яму — и тело разбито, и дух разъеден. Семья не только не сочувствует, а ещё и приходят к ней с упрёками из-за какой-то нелепой мелочи, словно она в чём-то виновата. И этот Лю Чан — предатель! Мерзавец! Её охватило такое бешенство, что она едва не сжала челюсти до хруста, готова была перекусить зубы от злобы.
Ацзе поспешно, покорно отступила за занавесь, едва не падая от напряжения, и, хмурясь, поманила одного из мальчиков-служек:
— Снова беги к господину Лю. Скажи ему… скажи, что у госпожи сегодня особенно дурное настроение. Если он не придёт… может случиться нечто куда более страшное, чем обычно.
[1] Сухэсян — густой, пряный аромат, получаемый из древесной смолы и мускуса. Его часто использовали в благовониях в древнем Китае, особенно в помещениях знати, но из-за своей насыщенности он мог заглушать другие запахи.
