Предательство своего города в Цинъюне считалось преступлением тяжелейшим. Особенно если обвинение падало на того, кто когда-то сражался за славу своего дома — это было не просто пощёчина, это было позорное клеймо, хуже смерти.
Но Мин И, слушая обвинение, не злилась.
Стрела, впившаяся в её плечо, несла на себе яд, и теперь вся правая половина тела отдавала онемением, словно её облили холодным свинцом. Она позволила себе осесть на землю, дыхание тяжёлое, но голос — всё так же ровен, словно речь шла о чужом:
— Вэй Чаншэн… стрельбе тебя учила тебя я.
Ветер Фэйхуачэна унес её слова прочь — прямо в уши тому, кто стоял на другой стороне.
Вэй Чаншэн вздрогнул. На мгновение — молчание. А затем — взрыв ярости:
— И что с того?! Всему, что ты умеешь, тебя научил Чаоян! Мы взрастили тебя, дали силу, имя, честь! А ты что сделала? Ты притворилась мёртвой, как жалкая тень, и теперь стоишь на стороне врага, воюешь против нас! Ты — позор! Ты — предатель!
Он кричал. Его голос бил по воздуху, как плеть. Но с каждым словом бойцы Му Сина, стоящие рядом с Мин И, будто деревенели.
Он не ошибся. Он не перепутал.
Он называл её Мин Сянь.
Глаза Цинь Шанъу медленно повернулись к ней. В его взгляде читалось всё: удивление, непонимание, шок.
Мин И просто сидела, лицо в тени, плечо хранило след стрелы, кровь капала с рукава — и всё же она казалась непоколебимой.
Он… он что, правда заплатил десятки тысяч серебряных — чтобы Мин Сянь сопровождала их на тренировках?..
Что за бред?!
Шесть лет подряд она держала титул победителя Великого турнира Собрания Цинъюнь. Наследник рода Мин, гордость Чаояна… Говорили, что одна лишь его боевая прокламация стоила тысячу золотых лянов. И теперь — она тут, с ними, за каких-то пятьдесят тысяч, в пыли, под стрелами, рвёт себе плечо ради людей, которым нет до неё дела.
Цинь Шанъу в оцепенении хотел бы дать себе пощёчину, чтобы убедиться, что это не сон, но руки его дрожали, тело словно онемело. Он мог только смотреть.
Луо Цзяоян с товарищами, хоть и не участвовали в прежних турнирах и не ощущали всей глубины происходящего, но быстро поняли суть. Один из них шагнул было к Мин И, чтобы срезать древко стрелы, но наткнулся на непроницаемый чёрный щит — созданный Цзи Боцзаем.
Даже они не могли пройти.
На той стороне Вэй Чаншэн, ещё не насытившийся яростью, открыл рот для новой тирады — но так и не успел произнести ни слова.
В воздухе хлестнуло.
Плоская волна чистой, обжигающей юань, как пощёчина, ударила его по лицу. Звонко. С хрустом.
— ПАХ!
Он качнулся назад, кровь заструилась из рассеченной губы. В глазах — ужас и ярость.
— Ты… ты что себе позволяешь?! — прохрипел он, потрясённый не столько болью, сколько унижением.
Для боевых культиваторов, для людей, сражающихся насмерть, пощёчина — не техника. Это позор. Это плевок в лицо.
Но Цзи Боцзай даже не дёрнулся. Его глаза были ледяны, губы сжаты в тонкую линию, взгляд — прицельный, как лезвие клинка.
Он не стал вступать в спор. Он просто показал, каков его ответ.
Цзи Боцзай не отвечал. Молча — с каменным лицом — он велел чёрному дракону крепче стянуть кольца, сдавив тело Вэй Чаншэна. Затем взмахнул рукой — и хвост дракона с треском хлестнул его по лицу ещё раз.
ПАХ!
Звук разлетелся над поляной, словно плеть по льду.
Вэй Чаншэн пришёл в ярость, лицо его исказила злоба, но он не мог пошевелиться — юань Цзи Боцзая была несоизмеримо выше. Проиграв, он стал всего лишь пленником. Но даже так — горло его не смолкало.
— Чаоян что, тебя обидел? — выдохнул он с пеной на губах. — Ты, неблагодарная тварь… белоглазый волк! Ты предала нас! Предала!
ПАХ!
Снова. Как только вылетало оскорбление — следом прилетал удар. И всё же он не затыкался. Даже связанные, даже униженные, такие, как Вэй Чаншэн, способны выливать злобу до последнего дыхания. Так глубоко засела в них ненависть к Мин Сянь.
Цзи Боцзай стоял с холодным выражением лица, позволяя словам течь мимо ушей. Лишь раз махнул рукой, указывая Луо Цзяояну и другим:
— Займитесь ваном Юн.
Сам же он повернулся и подошёл к Мин И.
Она сидела спокойно, в бледно-синей одежде, испачканной кровью. Стрела всё ещё торчала из плеча, но она даже не дрожала. Только глаза смотрели на пленных, и в их глубине — ни боли, ни гнева, только усталость.
— Пусть говорит, — негромко сказала она. — Пусть выкричится, если ему станет легче.
Цзи Боцзай в молчании извлёк стрелу, аккуратно, почти нежно. Засыпал серебристый порошок, который зашипел при контакте с ядом. Его пальцы двигались так бережно, что казалось — он боится обжечься о её кожу.
Чу Хэ, наблюдавший за этим, поджал губы.
— Ну вот честно… я, конечно, не ревную, но разве это не слишком явное отличие в обращении? — пробормотал он, покосившись на собственную, грубо перетянутую повязку.
Цзи Боцзай не ответил Чу Хэ. Закрепив последний виток повязки, он опустился на колено перед Мин И:
— Садись.
Она даже не подумала отказываться — без промедления запрыгнула к нему на спину. Его плечи были крепкими и надёжными, спина — ровной и устойчивой, и на миг ей показалось, что весь мир можно пережить, если за спиной будет такой человек.
Впереди ван Юн ещё сражался, отчаянно сопротивляясь. Его спутники, хоть и уступали в юань, но слаженность действий позволяла им держаться против натиска Луо Цзяояна, Чу Хэ и Фан Яо.
Позади, всё ещё пленённый, Вэй Чаншэн не унимался. Его рот не закрывался ни на миг, даже когда губы уже лопались от пересохшего гнева. И вот в этот момент Мин И медленно повернула голову, взглянула на него и, спокойно, почти отстранённо, заговорила:
— Ты был со мной столько лет, Вэй Чаншэн… Разве ты не знаешь, чего я по-настоящему не переношу?
Он осёкся, злоба в глазах всё ещё кипела, но голос споткнулся.
— Я ненавижу, когда на меня клевещут. Когда вешают на меня чужие грехи, будто бы я родилась для того, чтобы быть мишенью.
Он зло прищурился:
— Где я оклеветал тебя?!
Мин И выпрямилась на спине Цзи Боцзая, и её голос зазвучал твёрже:
— До этой позорной засады, до этой бойни, я ничем не была виновата перед Чаоян. Ни словом, ни делом. Всё, что я делала — я делала ради него, ради славы, ради тех, кто был рядом. Если кто и остался должен — это город мне, а не наоборот.
Вэй Чаншэн метнулся вперёд, как мог, но чёрный дракон крепко держал.
— Ты бросила всех нас! Предала!
— Нет, — Мин И усмехнулась, но в этой улыбке не было ни тени тепла. — Я просто устала. Устала верить в благодарность, устала прощать. Я не мстила, потому что мне было лень. Мне было всё равно.
Её голос был тих, как вечерний ветер над облаками, но каждый слог — словно камень в грудь.
— Но теперь… — она наклонилась чуть ближе, — …раз уж вы всё равно решили меня назвать предательницей, то я вам предательство покажу по-настоящему.
