Слова, сказанные Мин Ли, были прямыми и откровенными до резкости. Стоящий позади него тяньгуань нервно задвигался, отчаянно подавая знаки — то взглядами, то мельком дёргая рукав.
Так разговаривать с Цзи Боцзаем?
Он не из тех, кто нуждается в Чаояне. Ему и в голову не придёт унижаться.
А Мин Ли, привыкший к почтению, издавна вознёсся над другими — что, если Цзи сочтёт этот тон недопустимым… и просто уйдёт?
Но, к удивлению, всех, тот, кому были адресованы столь обидные слова, и не подумал сердиться.
Он лишь усмехнулся — легко, едва заметно:
— Ван Юн — человек посредственный. И мечтать о том, чтобы занять место Мин Сяня? Чаояну с такими амбициями выиграть состязание будет непросто.
Слова были правдивы — и тем обиднее.
Лицо Мин Ли потемнело, взгляд стал тяжёлым:
— Ван Юн — мой сын.
Цзи Боцзай кивнул, не теряя ни уверенности, ни холодного достоинства:
— Тем более пусть наследует ваш город и вашу власть. Тогда, простите, зачем вашему сыну мешать мне идти своим путём?
Он говорил ровно, без угрозы. Но каждое слово — как вбитый клин. Позиция была предельно ясна: не пытайтесь удержать меня насильно.
Ведь изначально, по договору, он и его люди должны были покинуть Чаоян сразу после окончания состязаний.
Собирались начать сборы, упаковать вещи, выпустить летающего зверя, что служил им для передвижения повозки.
Но Чаоян сыграл иначе — без слов, без прямого приказа, просто… не вернул им зверя.
И по сей день он находился в загоне под охраной.
Очевидно: Цзи Боцзая и Мин И решили удержать.
Насильно, под благовидным предлогом. На территории Чаояна действовать силой было неразумно. В этом городе законы писались не словами, а весом титулов и влияния.
Потому Цзи Боцзай не стал прорываться, не поднял руку и не поднял голос.
Он просто остался — стоя прямо, в самом центре великого зала, глядя, как лицо Мин Ли то наливалось кровью, то бледнело от ярости.
Наконец, властитель Чаояна сжал челюсти, выпрямился и с усилием выдавил:
— Ты… тоже мой сын.
Цзи Боцзай усмехнулся. Не громко — но так, что в этом смехе прозвучало всё: и презрение, и насмешка, и усталость:
— Ни в родословной династии я не значусь, ни повивальная бабка не засвидетельствовала мой приход в этот мир в покоях законной супруги. Так на каком основании я должен принять ваши слова, как истину?
Ведь кровь рода — не то, что можно признать по желанию. Только запечатлённое на бамбуковых табличках имя и официальное свидетельство могли сделать из бастарда — наследника.
И Мин Ли это прекрасно понимал. Но у него не оставалось другого выбора.
Чаоян не мог позволить себе проиграть.
Если город выпадет из числа трёх главных, если уступит другим — он потеряет всё.
И не только власть.
Всё население окажется отрезанным от поставок, поддержки, защиты. Город ослабнет, и соседи сомнут его, как только запахнут первые доспехи.
Мин Ли перевёл дыхание и сменил тон. В его голосе появилась деловитая сдержанность:
— Ты пришёл сегодня сам. Значит, что-то хочешь. Говори. О чём ты хотел со мной договориться?
Цзи Боцзай медленно поднял взгляд. Его лицо было спокойным, почти бесстрастным, но голос резал, как отточенный клинок:
— Ван Юн и господин Сань — убийцы, за чьими руками тянется кровь. Они жаждали моей смерти. Мин Ань — тот, кто измывался надо мной годами. Эти трое… их руки запятнаны. Если вы отдадите мне их — отступите, позволите распорядиться их судьбой по справедливости… Тогда, быть может, на послезавтрашнем состязании Чаоян и получит победу, которую так жаждет.
Мин Ли даже не задумался — резко покачал головой:
— Мин Ань — ещё куда ни шло. Но Ван Юн и чиновник Сань… эти двое — люди знатные, с положением. Я не могу позволить, чтобы они попали в твои руки.
Цзи Боцзай усмехнулся, но в этой усмешке не было ни тени веселья — лишь холод, облитый иронией:
— Значит, и говорить нам больше не о чем.
Он развернулся, будто отрезал.
— Мин Сянь, при всех своих заслугах, был вами низвергнут, словно чужой. Что уж говорить обо мне? Как я могу ступить хоть на полшага ближе к роду Мин, если знаю — там честь ничего не значит?
Он уже собирался уйти.
— Постой! — резко окликнул Мин Ли, нахмурившись: — У тебя в жилах течёт моя кровь. И кровь наложницы Янь. Ты правда готов вот так всё бросить и уйти? Навсегда?
Фигура у порога замерла.
Молчание повисло тяжёлой тенью.
Цзи Боцзай стоял с опущенными плечами, словно в немом раздумье. Потом тяжело вздохнул и обернулся — глаза его были словно затянуты дымкой.
— Столько лет. Ни разу… вы не пытались меня найти. Если бы не сила, если бы не имя, которое я сам себе создал — и сейчас бы вы меня не признали. Такое равнодушие, такая пустота… как я могу остаться?
На миг в его взгляде промелькнуло что-то человеческое — слабость, желание, едва уловимая надежда, которую он сам же и отверг.
Но, взглянув ещё раз на стоящего на возвышении мужчину — сурового, непоколебимого, такого же холодного, как и годы их молчания — Цзи Боцзай отвёл глаза.
С горечью в сердце и гордо поднятой головой он медленно пересёк порог зала.
Брошенный в детстве ребёнок, скитавшийся по миру, что он больше всего желает?
Любви.
Признания.
Руки, что не оттолкнёт. Взгляда, в котором будет не расчёт, а тепло.
Но что дал ему Чаоян?
Ни капли любви. Ни знака заботы.
А теперь, когда он вырос, когда сам добился силы, они хотят использовать его юань…
Оберегают его врагов, а его самого — удерживают, будто инструмент.
Этот город — холодный, как лёд. И всё, что он чувствовал в этот миг — усталость, одиночество, и… боль.
Примерно так — если выразить словами его молчаливую исповедь.
Этот безмолвный, почти театральный, но искренний уход потряс Мин Ли.
Он сидел на высоком троне, но сейчас впервые за долгое время почувствовал неуверенность.
А может, он и вправду… перегнул?
Власть, расчёт, титулы — всё это бессильно перед человеком, который не желает продавать себя.
Цзи Боцзай не купится на выгоды. Но, возможно… если протянуть руку от сердца, то ещё не всё потеряно.
Тяньгуань, всё это время стоявший чуть поодаль, не выдержал:
— Из троих, кого он просит… кроме ван Юна, остальных, возможно, ещё можно обсудить.
Мин Ли устало вздохнул:
— Сань Эр… не тот, кого легко тронуть. Семья супруги Мэн слишком влиятельна. Он — её ближайший родич. Стоит только коснуться его, и клан Мэн поднимется, как буря. Они это не оставят.
