Тань Цзун сжал кулаки, но промолчал. Его лицо наливалось краской, но возразить было нечего — он сам знал, что так и есть.
Сыту Лин говорил уже громче, с нажимом:
— Вы думаете, что покупка девушек из других городов — это решение. Да, возможно, где-то найдётся бедняк, который продаст дочь ради выживания. Но дальше что? Вы загоните этих девушек в «племенные дома», заставите рожать, как скот. Сколько из них выдержат? Сколько успеют умереть до первого ребёнка?
Он сделал паузу, глядя в упавшую тишину, и произнёс жестко:
— Вы потеряете и женщин, и деньги. Потеряете человеческое лицо. Цансюэ не просто вымрет — опозорится.
Лицо Тань Цзуна побагровело — сначала от стыда, потом от гнева. Сыту Лин, очевидно, заранее изучил ситуацию в Цансюэ, и бил в самое больное: каждый год на централизованное «зачатие» отбирались тысячи женщин, но лишь половина из них доживала до родов. А из новорождённых опять же половина — девочки, которых зачастую ожидала смерть ещё в младенчестве. Статистика была страшна: многие матери, потеряв всякую надежду, покидали этот мир вместе с дочерями. Те немногие, кто выживал и выкармливал сыновей — составляли не больше трети от изначального числа.
Население сокращалось, и сокращалось стремительно. С каждым годом «ресурса» становилось всё меньше. Людей не хватало даже на то, чтобы просто поддерживать существование города. Если так пойдёт и дальше, вскоре от Цансюэ останутся лишь стены, да перекати-поле.
— Красиво говоришь, — глухо прорычал Тань Цзун, с трудом сдерживая ярость. — А ты сам-то знаешь, как это всё воплотить? Какие у тебя «решения»?
Сыту Лин не отступил ни на шаг. Его голос был твёрдым, спокойным — и потому звучал ещё страшнее:
— Решение простое. Прекратите принудительное разведение. Пусть семьи сами выбирают, кому и за кого выходить замуж. Перестаньте обращаться с женщинами, как с товаром. Больше никаких закупок невест и государственных изъятий. Верните людям свободу и достоинство.
— Это безумие! — Тань Цзун взвился, точно ошпаренный. — Даже под нашим контролем, когда всё распределено и учтено, результаты хуже год от года! А ты предлагаешь отпустить всё на самотёк? Ты хоть понимаешь, что случится? Да они же все… разбегутся! Каждая! Кто останется в Цансюэ?! С кем мы будем строить будущее города?
Мин И закатила глаза и, не скрывая раздражения, бросила:
— Вот скажите, вас самого заперли бы в хлев, обращались бы как со скотом — вы бы не сбежали? А теперь представьте: вам дали бы дом, тепло, покой, уважение. Убежали бы вы тогда? Нет, конечно. Так и женщины. Бегут не от жизни — бегут от ада.
Тань Цзун стиснул зубы, но упрямо стоял на своём:
— Но у нас в Цансюэ мужчин много, а женщин — кот наплакал. Одной дашь свободу, другой не достанется, и начнутся раздоры, распри…
— Потому и сказано: свободный выбор, — перебила его Мин И, — кто смог — тот женился. Кто не смог — пусть винит только себя. Пока вы, как чиновники, не вмешиваетесь, никто вас и винить не станет. Ни в чём.
Он ещё хотел возразить, уже раскрыл рот, но Цзи Боцзай, не поднимая глаз, лениво поднял ладонь:
— Хватит. Господин Тань, ступайте. В Чаояне вы ещё задержитесь надолго — будет время подумать. Заодно прогуляйтесь по городу, посмотрите, как живут здесь женщины.
Мин И кивнула, но после короткой паузы с нажимом добавила:
— Ах да… В моём городе за торговлю женщинами — смертная казнь. Запомните это, пожалуйста.
Тань Цзун вздрогнул. Он посмотрел на неё, как на язву на теле Империи. Девчонка, не знающая своего места, сидит среди мужчин, раздаёт приказы, держит в страхе.
Какие уж тут времена настали… — мрачно подумал он, не ответив ни слова.
Но, несмотря на всё раздражение, несмотря на упрямство и гнев, в душе Тань Цзун вдруг вспыхнула мысль, от которой защемило в груди: если бы его дочь была жива… если бы могла жить так же гордо, свободно и ярко, как эта девушка из Чаояна…
Какой же он был бы гордый отец. Какой счастливый.
Он ведь и сам понимал — централизованное «зачатие» жестоко. Не раз у него самого дрожали руки, когда подписывал приказы. Он был отцом. И когда его дочь достигла совершеннолетия, он… он намеренно позволил ей сбежать. Лишь бы её не схватили, не затолкали в казённую утробу с печатью. Он знал, что делает.
Но что мог поделать? Такова была «традиция». И изменить её — было страшнее, чем подчиниться.
Он сжал губы, пробурчал что-то нечленораздельное и замолчал.
Совет продолжался до глубокой ночи. Обсуждение закона затягивалось, то переходя в спор, то вновь возвращаясь к деталям, и казалось, что конца этому не будет.
Когда наконец объявили короткий перерыв, в зале повисла сонная, вымотанная тишина.
Цзи Боцзай машинально коснулся складки одежды на груди — там, под внутренним плащом, он всё это время бережно хранил лепёшку с зелёным луком. С момента, как он подогрел её с помощью юань, прошло уже несколько часов. Он сам не знал, зачем пронёс её сквозь весь совет…
Наверное, хотел просто протянуть — как знак. Как заботу. Как извинение.
Он искоса глянул на Мин И, с трудом подбирая мысли: как бы это сделать, чтобы не выглядеть слабо, жалко… или, упаси небо, влюблённо?
Но прежде чем он успел что-то придумать, из глубины зала к ней уже поспешно подошёл Сыту Лин, держа в руках дымящуюся чашу.
— Сестра, попробуйте! — радостно сказал он, улыбаясь так, что виднелись белые, чуть острые, словно тигриные, клычки. — Я велел поварам томить её весь день — молочная каша с ласточкиными гнёздами. Если окажется недостаточно сладкой, у меня есть мёд, — он наклонился чуть ближе, понижая голос: — целый горшочек, только для вас.
Мин И с лёгким удивлением приняла чашу, поднесла к губам и осторожно отхлебнула. Вкус был мягким, чуть вязким, с ароматом растопленного молока и сладковатым оттенком ласточкиного гнезда.
— Такая каша — её готовить непросто, — пробормотала она, удивлённо подняв брови. — Это ж надо столько возни…
— Конечно, — кивнул Сыту Лин с явной гордостью. — Я немало над этим потрудился. Но если сестра будет хоть чуть-чуть довольна, — он широко улыбнулся, глаза сияли, — это всё — ничто.
Он следил за каждым её движением, ловил взгляд, словно опасаясь упустить хоть крошечную эмоцию.
— Ну? — спросил он с надеждой. — Вкусно?
Мин И не смогла сдержать улыбки и кивнула, взглянув на оставшуюся вторую чашу рядом.
— Ты тоже попробуй, — предложила она, слегка придвинув её.
Глаза юноши зажглись. Он не стал брать свою чашу — вместо этого потянулся к её. Не колеблясь, зачерпнул её ложкой и прямо из той же ложки, с которой только что ела она, сделал глоток.
Потом с довольным видом вернул её обратно, чуть склонив голову и лениво проговорил:
— Угу. Сладко.
Мин И застыла, глядя на него — и на ложку у себя в руках. Мгновение она смотрела то на него, то на остывающую кашу, словно пытаясь осознать, что только что произошло. В голове вихрем пронеслось: это он сейчас… по-настоящему?..
В уголках её губ дрогнула тень — не то смеха, не то смущения.
