Мин И обернулась к нему. Он слегка улыбнулся, опустив ресницы:
— Любовь, она не так совершенна, как многие думают. В ней есть не только возвышенные чувства, но и проявления жадности, собственничества, ревности и обиды. И я ничем не отличаюсь от других. Я тоже способен на такие чувства.
— Госпожа говорит, что я мягок и деликатен. Но это лишь часть меня. Во мне есть и упрямство, и твёрдость, гнев и несправедливая злость. Всё это тоже часть меня. — Он поднял глаза, в его взгляде не было ни мольбы, ни жалобы — только честность. — Если такой я, без прикрас, всё ещё нужен вам… тогда, госпожа, вы действительно хотите стать моей женой?
Мин И на мгновение растерялась, как будто слова не находили пути к языку. Ещё не успела она что-либо ответить, как рядом послышался тихий, почти само ироничный смех.
— Значит, он всё же был прав, — произнёс Чжоу Цзыхун. — Вы и правда выходите замуж за человека, которого не любите. Вы любите не меня, вы любите мягкость и заботу, но не Чжоу Цзыхуна.
Колёса повозки стучали, катясь по каменной мостовой, мерно и глухо, будто отсчитывая удары сердца. Мин И открыла рот, будто желая возразить — но слова не приходили. Только тишина и смутное чувство беспомощности.
Человеку, быть может, и правда суждено по-настоящему влюбиться лишь однажды за всю жизнь.
А всё, что приходит потом — лишь уступки, компромиссы, согревание углей, которые уже не могут стать пламенем. Она не могла снова подарить кому-то ту самую безрассудную страсть, что отдала когда-то Цзи Боцзаю. Всё было израсходовано. Изжито. И она знала — это нечестно.
Несправедливо по отношению к тому, кто рядом.
Может, если жить, не вдаваясь в суть, всё могло бы сложиться. Тепло, спокойно. Но Чжоу Цзыхун, похоже, больше не хотел спокойствия ценой слепоты. Он не хотел быть «достаточным». Не хотел жить в её полутени.
Свадебная колесница въехала в распахнутые ворота внутреннего двора. Снаружи раздавались крики радости, благословения, восторженные возгласы.
А внутри — в этой тесной повозке, украшенной алыми лентами и золотыми узорами — стояла гнетущая, глухая тишина. Ни один из них больше не проронил ни слова.
День выступления в поход пришёл стремительно, без промедлений. Пока в Цансюэ успели получить хоть какие-то весточки, Цзи Боцзай уже с передовым авангардом добрался до переправы и принял бой.
По всем обычаям, император, едва заняв трон, должен был бы стать сдержаннее: отказаться от безрассудной ярости, не участвовать лично в сражениях — ведь от его жизни зависело само будущее государства. Если с ним что-то случится — рухнет всё.
Но когда разведчики вернулись во внутренний двор с донесением, один из них, белый как мел, только и выдавил:
— Его Величество… сошёл с ума.
Цзи Боцзай напоминал живого владыку подземного мира. Он не просто командовал, он шёл впереди всех. Сражался, словно сам смерть. Рубил врагов, как будто рассекал траву. Даже раны на собственном теле не могли остановить его — он шёл вперёд, пока кровь капала на землю.
Под его напором дух пятитысячного авангарда взвился, как знамя на ветру. Люди, охваченные этой яростью, прорвали оборону, сокрушив городскую башню, которую охраняли двадцать тысяч солдат.
Да сы Цансюэ, который ещё недавно собирался лично потребовать у Цзи Боцзая выдачи виновного торговца, да и высказать всё накопившееся — уже и слова подобрать не мог, увидев, с какой безжалостной силой Император рвётся в бой. И в ту же ночь, не дожидаясь утра, поспешно отправил посла с предложением о переговорах.
— Шесть городов теперь под единой властью, — голос Цзи Боцзая звучал, как раскат грома. — Цансюэ — такая же моя территория, как и остальные. Я пришёл на свою землю — и вы ещё смеете говорить со мной о мире?
Он провёл рукой по лицу, размазывая кровь поперёк щеки, и усмехнулся — жестоко, устало, с яростью, что звенела в каждом слове:
— Ладно. Будем биться. Пока не откроется последняя, самая последняя дверь твоего проклятого города.
В следующую секунду из-за его спины в небо взвился Чёрный Дракон. Его тело пронзило облака, чёрная юань разлилась вокруг, клубясь, словно дым, пропитанный кровью. Тьма начала обволакивать стены и башни города, как надвигающаяся кара.
В это время Мин И, только спустившись с повозки, была тут же схвачена Янь Сяо — тот буквально потащил её к передовой.
— Он сходит с ума с самого дня твоей свадьбы, — торопливо проговорил Янь Сяо. — Мы больше не можем его сдерживать. Наставник Цинь сказал, что его злоба накапливается день ото дня. Боимся, что он дойдёт до резни. Остановить может только ты.
Если бы он только посмотрел внимательнее, то заметил бы, как побелело лицо Мин И. Но Янь Сяо был слишком захвачен страхом — он лишь указал вперёд, на фигуру, затянутую чёрной юань в самом сердце поля боя.
Ни слова не сказав, Мин И активировала щит и одним движением взмыла в воздух, направляясь прямо к нему.
Голова врага с глухим стуком покатилась по земле. Меч в руке Цзи Боцзая был уже изрублен в зазубринах — клинок треснул у самой кромки. Он тяжело дышал, грудь ходила ходуном. Почувствовав за спиной движение, резко развернулся — глаза налились кровью, и он вслепую взмахнул мечом в ответ.
Острие остановилось всего в одном цуне от плоти.
Он с силой остановил руку. Меч задрожал.
Перед ним стояла Мин И.
Она смотрела на него с глубоким волнением, морщась от вида: крови на нём было слишком много. Его одежда, когда-то цвета небесной глины, теперь стала почти чёрной, насыщенной алыми пятнами. С подола капала кровь — тонкими, нескончаемыми нитями.
Убийственная ярость, застыла у него на лице, дрогнула — и начала медленно рассеиваться. Его дыхание стало спокойнее, взгляд прояснился, лезвие меча тяжело опустилось, уткнувшись в землю.
— Зачем ты здесь? — хрипло спросил он.
— По приказу, — спокойно ответила Мин И, извлекая из рукава сверкающий военный жетон. — Я прибыла с подкреплением в сто тридцать тысяч человек. Прошу позволения отдать их в ваше распоряжение, Ваше Величество.
Цзи Боцзай бросил на неё взгляд, короткий, ледяной. Затем — на символ полномочий, что лежал в её руке. Помолчал, отвернулся и вновь сжал рукоять меча:
— Оставь себе.
