Глаза Чжантай расширились, дыхание перехватило.
«Новая наложница»?
Новая… наложница?!
А ведь он клялся ей, что его жена ревнива, не позволяет брать наложниц, поэтому и тянет с её статусом… а теперь, выходит, всё это время лгал? Как только она обернулась — он уже привёл в дом другую.
На поясе у обоих всё ещё висели фиолетово-розовые подвески — такие полагались новым наложницам. Значит, взял он её в дом совсем недавно, всего пару дней назад.
Значит, отправив Чжантай к Мин И, он вовсе не думал о том, чтобы дать ей возможность отдохнуть и повидать подругу — всё было лишь для того, чтобы отвлечь её внимание, убрать с глаз долой, пока он спокойно вводит в дом другую женщину?
Так кем же была она? Лишь сосудом для рождения его ребёнка? Выносит — и до свидания?
Грудь судорожно вздымалась, Чжантай вцепилась пальцами в край сиденья, с трудом сдерживая рыдания, что подступали к горлу.
Похоже, даже слуга, что сопровождал её, не ожидал такого поворота — смущённо пробормотал:
— Возможно… это какое-то недоразумение…
Недоразумение?
Что тут могло быть недоразумением?
Чжантай ещё несколько мгновений смотрела, а потом резко распахнула дверцу повозки и спрыгнула вниз.
Развернувшись, она решительно направилась к тем двоим.
Когда Мин И проснулась, к её удивлению, Цзи Боцзай на редкость никуда не ушёл — он сидел у края ложа и практиковал технику обращения юань.
Его энергия струилась из межбровья в виде черной драконьей ленты, извиваясь в воздухе, захватывала потоки духовной силы, а затем вновь возвращалась в нижний даньтянь.
Это была одна из самых эффектных, но абсолютно нерациональных техник — настоящая театральность, рассчитанная лишь на то, чтобы произвести впечатление на девушек.
Но как ни печально, сейчас она и была той самой «девушкой, которую следовало впечатлить».
Глубоко вдохнув, Мин И с блеском в глазах воскликнула:
— Ох, да вы просто невероятны, господин!
Цзи Боцзай обернулся, в глазах заискрилась довольная усмешка, но голос остался небрежно-спокойным:
— Проснулась?
Мин И потянулась, с усилием потерев поясницу, и вяло ответила:
— Угу…
Затем слабыми ногами добралась до трюмо и опустилась на табурет. Лучи заходящего солнца скользнули через ажурные створки, оставив на её лбу узор, похожий на цветочную печать.
Взгляд Цзи Боцзая задержался на этом нежном световом отблеске. Он подошёл ближе, взял со столика тонкую кисть для губ, макнул в коробочку с золотистой пудрой и, наклонившись, лёгким касанием поставил сияющую точку ей между бровей.
В полированной глади медного зеркала отражалась женщина, рожденная, чтобы пленять — губы налитые, словно лепестки граната, ровные жемчужные зубы, лёгкий румянец на щеках, как утренний снег, а в глазах — влажный блеск осени. Между бровей — золотая искра, словно дыхание пламени, едва заметное, но завораживающее.
Мин И, встречаясь с его взглядом через зеркало, улыбнулась с тонкой игривостью:
— Не ожидала, что у господина будет вкус к таким тонким прелестям.
На лице Цзи Боцзая играла тень довольства. Он отбросил кисточку, наклонился и поцеловал её в затылок — медленно, с нажимом, вдохнув аромат её волос.
— Когда рядом И`эр, настроение становится… особенно изысканным, — прошептал он у её уха, и дыхание обожгло кожу.
Его руки обвили её талию, прижав к себе так плотно, что она чувствовала, как каждый его вдох отзывается в её теле.
Мин И залилась румянцем:
— Господин… я только что… только что накрасилась…
— Уже вечер, — голос его стал ниже, грубее, — красишься ты не для зеркала. А для меня.
Слова эти были как шелк по коже. Его губы скользнули вниз — к её шее, к обнажённой ключице, пальцы на её талии чуть дрогнули — и спустились ниже. Мин И хотела что-то сказать, но дыхание сбилось, язык не слушался. Он подхватил её на руки, поднял, будто невесомую, и перенёс к ложу, где распахнулись занавеси, жадно впуская их тела.
Касания, поцелуи, тепло его ладоней на её бёдрах — всё это сливалось в одно ощущение: будто она вся — отдана ему, раскрыта, трепещет и горит в его объятиях. Её румянец расплылся до шеи, и она больше не могла ни возражать, ни стесняться — только принимать, только тянуться навстречу.
В ту ночь она снова и снова забывала, что хотела сделать… но каждый его поцелуй, каждый шепот между вздохами — уносил её мысли прочь.
А когда на рассвете он ушёл во внутренний двор, а она всё ещё лежала в смятой постели, тёплая и уставшая, тётушка Сюнь, вернувшись с едой, вдруг встала у окна на колени и негромко, глухо произнесла:
— Господин… случилось нечто страшное.
Мин И вздрогнула. Всё ощущение счастья разом испарилось. Взгляд её стал холодным и острым — как лезвие под лотосовым шелком.
Должность ритуального чиновника сыцзи не обязывала к частым делам — разве что время от времени нужно было проверить документы по родовому учёту. Потому Цзи Боцзай лишь раз в несколько дней появлялся во внутреннем дворе, а после обеда мог вновь предаться вольной праздности.
Но в этот раз, едва ступив за порог, он столкнулся с Чжао-сыпаньем.
Тот за последние дни уже успел перетрясти все ткацкие лавки главного города и наконец отыскал одну, где действительно имелся в запасе редкий моток ткани цвета мулян-цин — древесно бирюзового. Только вот ткань числилась в личной коллекции, не продавалась, и, разумеется, официально никак не была связана с домом Цзи.
Тем не менее, Чжао-сыпань всё же преградил ему дорогу.
Цзи Боцзай остановился, лицо у него оставалось безмятежным, даже слегка скучающим, и во взгляде сквозила лёгкая досада.
А Чжао-сыпань улыбался:
— Не ожидал, что у господина столь пристрастное отношение к мулян-цину.
— С чего такая мысль, господин Чжао?
— Господин, видно, слишком занят — забывает многое, — усмехнулся Чжао, глядя прямо в глаза. — Ведь в начале года, когда господин только начал блистать в столице, он получил в дар от вана гуна несколько ларей отборной ткани. Разве среди них не было одного мотка мулян-цин?
Он сделал короткую паузу и, чуть склонив голову, спросил:
— Интересно, в какую же одежду был пошит тот кусок? Не покажет ли мне господин когда-нибудь?
