Тётушка Сюнь так и не поняла: в чём толк устраивать всё это «зрелище»? Что тут может быть хорошего? Только даст людям повод судачить, будто Мин И впала в немилость.
Но Мин И на своём настаивала. С особым тщанием убрала волосы, переоделась — и отправилась к повороту, как делала это всегда.
Сегодня в поместье вспыхнул пожар, и без того хватало шепота и пересудов. А тут ещё у дороги — красавица, словно спустившаяся с небес, стоит одна-одинёшенька, как из картины сошедшая. Проходящий мимо народ останавливался, перешёптывался, не сдерживая любопытства.
— Кто это?
— Кажется, любимая наложница господина Цзи…, наверное, из-за пожара ей теперь предстоит отвечать. Вот и вышла ждать, чтобы попросить прощения.
— Жалко… Если уж в доме есть дочь, то лучше бы уж совсем не становиться ничьей наложницей.
Говорили, сочувствовали — но всё равно не могли оторвать от неё глаз.
Красавица — как нефрит, как снег. Стоит вся такая чистая, прелестная, ждёт, будто вся надежда её держится на том, что кто-то вернётся. С таким лицом, с такой стойкостью… разве можно не вернуться?
…а вот Цзи Боцзай — мог. Он не вернулся.
Он стоял на балконе павильона Хуа Мань Лоу, где под самой крышей мерцали подвешенные золотые фонари, и, держась за руку хуакуй[1], с усмешкой бросал пригоршни бэйби вниз.
Золотисто-жёлтые свадебные монетки, перевязанные тонкой алой нитью, даруемые в честь радости красавицы хуакуй.
Внизу всё смешалось в суету — торговцы, простолюдины, нищие и зеваки толпились, наперегонки рвались к земле, ловя монетки с криками и весёлым визгом. А потом, запыхавшись, с завистью поднимали головы к балкону, откуда на них смотрели недосягаемые господа.
Хуакуй с румянцем горделиво прижималась к груди Цзи Боцзая и, томно водя пальчиком у него по груди, кокетливо мурлыкала:
— Господин и впрямь великодушен…
Он рассмеялся негромко и, продолжая держать её нежную кисть, ответил:
— Раз уж я сегодня в числе победителей, не оставлю тебя без должной награды.
И вновь — целая пригоршня свадебных монеток полетела вниз, рассыпаясь сверкающей россыпью в ночи.
Обычно на подобные сцены простолюдины смотрели со стороны — всё-таки деньги от хуакуй в квартале цветов считались «нечистыми». Но Цзи Боцзай швырял столько, что под конец даже прохожие не выдерживали — кидались подбирать монеты, забыв о суевериях.
Так история о том, как почтенный господин Цзи «сорвал хуакуй», прокатилась по городу с оглушительным шумом.
— Господин, в поместье пожар уже потушили. Сейчас подсчитывают ущерб, — Не Сю подошёл к нему сзади и тихо спросил: — Не желаете вернуться и взглянуть?
Цзи Боцзай отбивал пальцами ритм по перилам, вполголоса насвистывая мелодию, и ответил без всякого интереса:
— Не вернусь. Пошли туда мастеров по глине и кирпичу. Когда всё починят — тогда и приеду.
Даже хуакуй Цинли не смогла удержаться, чтобы не взглянуть на него с удивлением:
— Господин… у вас же дома…
— Пустяки, — он легко приподнял её подбородок, — сейчас важна только ты.
Опустив глаза с кокетливой застенчивостью, Цинли слегка пихнула его и шепнула:
— Позвольте мне сначала умыться и переодеться.
Цзи Боцзай с усмешкой отступил в сторону, провожая её взглядом. Когда лёгкая вуаль платья скользнула по его ладони, на коже остался еле уловимый, щекочущий след.
Он тихо усмехнулся. В его глазах мерцало ленивое равнодушие.
На балконе поднимался ветер. Толпа, набросившаяся было на монеты, уже разошлась, и улица постепенно стихла. Где-то вдали, в сторону улицы Эрцзю, мерцал слабый огонёк — то вспыхивая, то затухая, не давая рассмотреть, что там происходит.
Цзи Боцзай внезапно спросил:
— Она… что-нибудь сказала?
Не Сю почтительно склонился:
— Госпожа Мин велела передать, что сундуки с тканями, подаренными ваном Гуном, сгорели дотла. Сказала, чтобы мы не тревожились.
Поджог — способ грубый, но… временами самый действенный.
В глазах Цзи Боцзая мелькнула насмешка, уголки губ чуть дрогнули:
— А как же она это провернула?
Ведь Сыту Лин уже тогда был в поместье. Устроить поджог, не оставив следов, да ещё и так, чтобы никто не заподозрил — было непросто. К тому же при умышленном поджоге почти всегда используют масло или спирт, а запах и следы легко остаются. Но прошло уже столько времени — и никакой огласки. Никто ничего не раскрыл.
Не Сю покачал головой:
— Я прибыл слишком поздно и сам не видел. Тётушка Сюнь сказала, что и она не знает, как загорелось. Все тогда были во внутреннем дворе, и вдруг в кладовой вспыхнул огонь. Поджигателя не нашли. После пожара люди из судебного ведомства всё осмотрели — никаких следов умышленного поджога, только заключение: в такую жару, мол, случается.
Кладовая ведь была выстроена в сухом и прохладном месте — от жары она бы сама по себе не вспыхнула. Значит, она точно что-то подстроила… какой-то хитроумный механизм, незаметный для чужого глаза.
Но тогда — откуда она узнала, что сундуки с тканями от вана Гуна собираются проверять?
В глазах Цзи Боцзая мелькнула тень сомнения… а затем — лёгкое веселье.
Он всегда питал слабость к умным людям. Но особенно — к тем, кто был не только умен, но и красив. А особенно — к тем, кто был умен, красив и при этом всё ещё держал его в сердце.
— А что ещё она сказала? — вдруг спросил он, лениво щёлкнув ногтем по перилам.
Не Сю удивлённо поднял глаза:
— В каком смысле?
— Я не вернулся, — протянул Цзи Боцзай, — разве она не передала никаких слов для меня?
Наверняка ведь должна была… Должна была хоть немного обидеться, хоть каплю — спросить, почему он не вернулся. Или хотя бы — не появился ли у него кто-то другой?
Не Сю покачал головой:
— Нет. Ничего такого.
Цзи Боцзай: ?..
Он явно был сбит с толку:
— Почему ничего?
Вернётся он или нет — это одно. Но помнить о нём, скучать — совсем другое. Разве могла она не думать о нём вообще?..
Не Сю покачал головой:
— Слуга не знает, но госпожа Мин всё же пошла ждать вас, как обычно, к повороту. Сегодня там было многолюдно, боюсь, наслушалась пересудов да насмешек.
В его голосе звучало искреннее недоумение — он, как и тётушка Сюнь, не мог понять: зачем? Зачем выставляться на людской смех? Ради кого?
Но Цзи Боцзай, услышав это, вдруг замер — а потом, неожиданно даже для себя, рассмеялся по-настоящему, от души.
— Господин? — Не Сю смотрел на него с изумлением.
Цзи Боцзай опёрся на перила, смеялся ещё долго, в глазах его блестел весёлый свет, словно звёзды плыли по чёрной воде:
— Вот уж действительно… на том пиру я и вправду сорвал жемчужину. И не ошибся, что выбрал её.
Всё произошло так быстро, что даже представить себе было невозможно, как она смогла понять его, находясь на таком расстоянии. Она уловила самую суть, угадала его мысли.
Обычная женщина испугалась бы, растерялась. Но только не она. Лишь она могла сообразить, как надо поступить: нарочно отдалиться, нарочно изобразить себя забытой — чтобы уберечь и его, и себя. Чтобы пережить всё это испытание.
Все эти люди — что копались в делах Мин И — делали это лишь потому, что подозревали: за её действиями стоит он сам. Будто бы именно он подговорил её отравить родича из клана. Но… если между ними и впрямь нет близости, если она в его немилости — тогда даже если это дойдёт до Да сы, всё сведётся лишь к обычному делу: танцовщица, убившая вельможу. Никак не связать это с ним. А не связав — они уже не смогут понять её мотив. А без мотива — и приговора не вынести.
Всё это — просто логика. Вроде бы понятно.
Но женщина… женщина ведь — существо ранимое. Брошенная, внезапно отстранённая, разве не зальётся слезами, не начнёт винить и страдать?
А вот Мин И — может. Ещё как может. И не просто может, а сама делает шаг навстречу: поддерживает его замысел, не дрожит за честь, а наоборот — выставляет себя перед людьми жалкой и униженной.
Ветер пронёсся по балкону, и золотые фонари, что свисали вдоль перил, зазвенели тонко — как звон меди. Лепестковые узоры на вырезанных пластинах трепетали в свете, словно оживали.
Цзи Боцзай, с лёгкой улыбкой глядя на эти узоры, вдруг подумал: а ведь неплохо было бы взять один из этих фонарей… и отдать Мин И.
Вот только по плану он не должен был возвращаться домой как минимум полмесяца.
— Господин, госпожа Цинли уже готова, — доложила подошедшая служанка.
Он медленно отвёл взгляд, коротко кивнул и сделал несколько шагов в сторону комнат. Потом остановился, как будто потерял к происходящему всякий интерес.
— Не Сю… что-то я устал.
Не Сю с первого же слова всё понял и с мученической миной пробормотал:
— Господин… боюсь, такое счастье с хуакуй — не для моего желудка…
— Всего лишь пара глаз и рот, — с лёгкой иронией произнёс Цзи Боцзай, лениво прищёлкнув языком. — Главное — не дать никому усомниться в этом.
Не Сю тяжело вздохнул. Отказаться он не мог — пришлось кивнуть, скрепя сердце.
Цзи Боцзай хоть и был человек ветреный, но к плотским утехам относился без излишней страсти. Особенно с тех пор, как всерьёз занялся практикой — он знал, что излишество мешает культивации. Потому и позволял себе это только в моменты действительно хорошего настроения. В остальное время — дело перекладывал на Не Сю, чтобы сохранить нужный образ.
Но сейчас Не Сю совсем не мог понять: господин ведь сам ушёл из дома, сам сказал, что не вернётся ближайшие две недели… Так почему вдруг не желает и с Цинли провести ночь? Неужто теперь и в трактире собирается только поститься?
Да и сам Цзи Боцзай, если честно, не до конца понимал, что с ним творится.
Хоть и заплатил немалую цену за эту «мясную похлёбку», но вот сидит с миской в руках — и совсем не тянет есть. Цинли хоть и хороша, да всё как по учебнику: один и тот же томный взгляд, одни и те же жесты. В ней нет и десятой доли той живости, что была в Мин И.
Он мог бы посидеть и без ласк, но в комнате Цинли стоял столь насыщенный аромат румян и духов, что, едва переступив порог, он бы мгновенно пропитался им. И если бы он всё же вернулся раньше… Тогда не избежать расспросов. И тогда всё было бы напрасно, и та, что ожидала его в саду под взглядами, напрасно терпела.
[1] хуакуй (花魁) — титул высшей куртизанки, часто сопровождается особой публичной церемонией «срывания цветка», когда клиент платит крупную сумму за право провести с ней ночь.
