Уже выйдя за пределы людного зала, Вэй Тинчжэнь ускорила шаг, заговорила вполголоса, но взволнованно:
— Что с матерью? Почему раньше никто ни словом? Передай ей: я завтра с утра приеду сама, буду рядом.
И тут же спросила:
— Может, чего не хватает? Я всё привезу, скажи только.
— Да нет, — ответила Доу Мин сдержанно, без особого выражения. — Просто переела. Немного тяжесть.
Вэй Тинчжэнь не слишком поверила в эту лёгкую версию, но и не тревожилась особенно — в конце концов, вскоре увидит Вэй Тиньюя и всё выяснит у него напрямую.
Они дошли до вторых ворот. У ворот, под сенью старой акации, стояла повозка рода Вэй — запряжённая, безмолвная.
Вэй Тинчжэнь огляделась и нахмурилась:
— А где же Тиньюй? Почему его не видно?
— У него ещё остались дела, — спокойно ответила Доу Мин. — А к матери я и одна справлюсь.
Слова были сказаны сдержанно, но уверенно. В них не чувствовалось ни лести, ни обиды. Впервые за долгое время Вэй Тинчжэнь ощутила в Доу Мин то, что она сама всегда хотела видеть в невестке рода Вэй — надёжность, ответственность, достоинство.
Она кивнула, довольная:
— Вот это — по-семейному.
Нахмуренность на лице постепенно исчезла. Остатки раздражения рассеялись.
Она подождала, пока Доу Мин села в повозку, затем повернулась и вернулась в водный павильон.
А повозка тронулась, покачиваясь на мягких осях. Только вот ехала она не в дом Вэй, как можно было бы ожидать.
— На улицу Цинъань, — тихо велела Доу Мин вознице.
Её приданое, конечно, не шло в сравнение с тем, что получил дом гуна Ина вместе с Доу Чжао — но и назвать его скромным язык не повернулся бы. По меркам столичной знати, она принесла в дом Вэй больше, чем большинство дочерей чиновников.
А Доу Мин — девушка неглупая. Стоило ей только войти в дом, как она за считанные дни обрушила на семью потоки серебра: где надо — подарки, где надо — уговоры, где надо — намёки. Одним словом, оглушила всех до головокружения. Теперь в доме Вэй не осталось ни одного человека, кто бы не пытался ей угодить.
— Есть, госпожа! — отозвался возница громко, щёлкнул поводьями — и повозка, скрипнув, свернула на узкий закоулок, направляясь в сторону переулка у храма Цинъань.
…
Доу Шиюн, глава рода, не любил светскую суету. Как только кончался день в управлении, он сразу возвращался домой. Но, переступив порог, вдруг замер.
В парадной зале, прямо в главном кресле, с жёсткой осанкой и лицом, словно высеченным из мрамора, сидела его младшая дочь — Доу Мин.
Он замер, словно увидел призрак.
В одно мгновение перед глазами всплыла та самая сцена, что повторялась годами назад, снова и снова: в доме — та же поза, та же тишина, тот же холод. Только тогда в кресле сидела не дочь, а её мать — Ван Инсюэ. Каждый вечер, когда он возвращался домой, она ждала его так. А за этим ожиданием всегда следовал один и тот же исход — ссора.
Доу Шиюн мотнул головой, будто пытаясь стряхнуть воспоминание. Глубоко вздохнул — и вошёл в зал.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он, передавая чиновничью шапку слуге. — Когда вернулась? А Пэйцзинь? Почему он не с тобой?
Он не успел договорить — Доу Мин уже вскочила с места.
— Отец! Я ведь тоже ваша дочь! Почему в вашем сердце есть только Доу Чжао?
Голос её дрожал, но слова били точно.
— Вы хоть знаете, что говорят в городе? Что вы снова дали Доу Чжао двадцать с лишним тысяч лян серебром в добавление к её приданому… Я знаю, она достойна этого. Я не оспариваю. Но вы хоть раз подумали обо мне?
Её лицо вспыхнуло, голос сорвался на крик:
— Как, по-вашему, отреагируют люди в доме Вэй? Что мне им отвечать? Что я — дочь наложницы, а всё, что оформлено на имя Доу Чжао, — это, мол, плата за молчание её дяди, чтобы тот не мешал вам узаконить мою мать?
Она всхлипнула, но не остановилась:
— Когда Доу и Сун обменивались брачными дарами, вы ведь не внесли эти имения в список. Так почему бы было не закончить дело по-тихому, передать всё обратно — без шума? Зачем вы всё это афишировали? Зачем вы выставили меня на посмешище перед всеми?
И тут её голос сломался, она зарыдала — не сдерживаясь, судорожно, со всей подлинной обидой, что гнила в сердце:
— Вы не представляете… сегодня, на пиру у гуна Цзиня, все толпились вокруг Доу Чжао. Потому что все знают — у неё есть деньги. У неё есть вес.
Доу Шиюн был ошеломлён. Он смотрел на дочь, не в силах сразу найти слова. А потом — сердце его сжалось. Он вдруг увидел не капризную младшую, не неудобную неровность судьбы — а девочку, которая всю жизнь ждала, что её заметят.
— Ладно-ладно, не плачь, — неловко заговорил Доу Шиюн, пытаясь утешить дочь, не зная, куда деть руки, как выбрать слова. — Ты не говори так о своей сестре. Ты же знаешь, из-за тех самых серебряных ассигнаций на дом Доу Чжао напали воры. Мы и так боимся, чтобы кто-то снова не покусился — разве могли мы афишировать её имущество? Наверное, всё всплыло после того, как твой третий дядя с кузеном сверяли счета в павильоне Ичжи. Кто-то подслушал — вот и пошли слухи.
Слёзы Доу Мин понемногу иссякли, дыхание стало ровнее. Она выпрямилась, посмотрела на отца прямо:
— Отец… Дайте и мне, по примеру Доу Чжао, пять тысяч лян серебром на добавку к приданому. Не ради богатства прошу, а, чтобы у меня перед домом Вэй был ответ. Чтобы знали — меня тоже не забыли.
Тактично. Практично. И с тем оттенком отчаяния, что делает просьбу весомой.
