Дом стоял в пригороде Учи, неподалёку от Шуанцяо. Его специально приготовили к свадьбе Цинъи, но, так как госпожа Мужун любила, чтобы дети были рядом, супруги так и не переселились. В осеннюю ночь, редкую своей ясностью, лунный свет лился на пруд, отражая обломки засохших стеблей лотоса. Она вдруг вспомнила тот первый вечер, когда он показал ей гладь, покрытую зелёными листьями. Стройные стебли поднимали к небу белые и розовые цветы. В лунном сиянии и отблесках фонарей они казались небесным живописным и неземным узором. Эта красота, словно сотворённая из самой чистой воды, слишком совершенна, чтобы не навлечь зависть судьбы.
У подножия каменной лестницы робко тянулась хрупкая ветка бегонии, как будто готовая сломиться от малейшего ветра. Через несколько дней здесь зашуршат осенние травы.
«Дворцы забывают весну, в золоте комнат собирается пыль осени. Луна висит холодным зеркалом на небе, одиноко светит затворнице в гулких покоях…».
Лунный свет был безжалостен и равнодушен, он не ведал ни о людской скорби, ни о глупых мечтах. Только наивный человек может верить, что она будет полной вечно, но миг — и она тает, превращаясь в узкий серп, словно неумело нарисованная бровь, чуждо и холодно прилегающая к лицу.
К ней подошла служанка Синьцзе:
— Молодая госпожа, камень холодный, а ночной осенний ветер тем более не к добру. Пойдёмте в дом.
Что теперь значили для неё холод и тепло, день и ночь, весна или осень? Всё потеряло смысл.
На подушке стало прохладно. Она встала и приоткрыла занавеску. За окном моросил дождь. Серо-синее небо было тяжёлым. Капли срывались с карнизов, и каждый удар отзывался в сердце. На кустах уже расцвели туманные цветы, и казалось, дыхни — и лепестки исчезнут. Их цветение было последним знаком уходящей весны.
В зеркале она увидела своё безжизненное и бледное лицо. Даже губы утратили краску. Синьцзе открыла шкаф:
— Сегодня праздник. Наденьте вот это красное платье.
Шёлковая ночная рубашка мягко холодила щиколотки, как ветер у входа в ночь. В гардеробной висели десятки пышных нарядов: шёлк, вышивка, парча, усеянные цветами и узорами, расшитые жемчугом. Всё это великолепие жизни казалось ей театром, призрачным сном. Она молча надела серебристо-красное ципао.
— Молодая госпожа, вам к лицу такие яркие тона, — с улыбкой сказала Синьцзе. — Вы ведь так молоды и так прекрасны, словно цветок.
Но все цветы увядают. Некогда яркие, как персики и сливы, их лепестки уносятся потоком и исчезают вдали.
Рикша доставила её к особняку Шуанцяо. В маленькой гостиной госпожа Мужун, заметив её, протянула руку:
— Хорошая девочка.
Она тихо ответила:
— Мама.
Госпожа Мужун внимательно оглядела её и поправила брошь на груди:
— Это та самая, что я присылала тебе. Я сразу подумала, что она идеально подойдёт твоему облику.
Брошь была изысканной работы известного европейского ювелирного дома. Три алмаза, а в свете ламп они сверкали, как прозрачные слёзы.
— Сейчас непременно будут репортёры, — добавила госпожа Мужун. — Ступай в мою уборную, там тебя ждут, чтобы заново уложить волосы и поправить макияж.
— Хорошо, — ответила она почти шёпотом.
Причёска и грим заняли много времени. Спустившись вниз, она услышала знакомый, но уже чужой голос, и шаг её невольно замер. Она всегда ступала тихо, почти бесшумно, но всё же Цзиньжуй заметила её и окликнула:
— Сусу! Ты должна чаще краситься, тогда и вид у тебя будет лучше.
Её наряд сиял, ослепляя взоры, но это было лишь украшение, витрина, созданная для чужого восхищения. А что оставалось ей самой?
Мужун Цинъи даже не повернул головы.
— Сусу, ты, наверное, и завтрака не ела, — сказала госпожа Мужун. — Третий, сходите вместе, поешьте хоть немного. До банкета ещё несколько часов.
Мужун Цинъи поднялся и направился к выходу. Госпожа Мужун бросила на Сусу выразительный взгляд, и та, не имея иного выхода, последовала за ним. На кухне всё предусмотрели. Узнав, что завтрак предназначен именно для них двоих, заранее приготовили два варианта: европейский стол для Цинъи и лёгкую рисовую кашу с закусками для Сусу.
В огромной столовой звенели лишь его приборы. Тонкий звук вилки и ножа, порой касавшихся фарфора, а затем вновь тягучая тишина. Их последняя встреча была ещё в Новый год по лунному календарю, и с тех пор минуло несколько месяцев. Он похудел, должно быть, от бесконечных государственных забот. В чертах его лица проступала усталость и едва заметное раздражение. Возможно, он был раздражён и ею, и всей этой показной обстановкой, где приходилось изображать согласие и мир.
Они закончили завтрак в молчании. Сусу послушно пошла следом за ним в просторную гостиную западного крыла. Вдоль коридора он вдруг оглянулся и, протянув руку, крепко взял её ладонь. Она вздрогнула от неожиданности. В следующую секунду, оказавшись в поле зрения журналистов, он улыбнулся и приобнял её за талию. Вспыхнули вспышки камер, сотни нажатых затворов слились в звонкий хор, и перед глазами на миг всё потонуло в белизне. Сусу собралась с силами и, подобно госпоже Мужун, одарила объективы мягкой улыбкой, похожей на сияние счастья.
