Он кивнул, ответил коротким «хорошо» и медленно направился к выходу, опустив голову.
Её миска с таро остыла. Съев несколько ложек, она ощутила в животе тяжесть, словно проглотила камень. Сусу вышла на улицу, словно в полусне. Ночь почти стихла, прохожих было мало, лишь редкие огни машин прорезали темноту. Рикша звякнул колокольчиком и окликнул:
— Едет ли молодая госпожа?
Она рассеянно села.
— Куда направимся? — спросил возница.
Куда? Мир так велик, но для неё не существовало места, куда хотелось бы вернуться. Дом, по сути, был не более чем изящной тюрьмой, чьи двери закрыли на всю жизнь. И вдруг в этой глухой боли возник порыв. Она не хотела возвращаться туда. Хоть на час, хоть на мгновение ей хотелось вырваться, укрыться от удушья.
Она вспоминала своё детство в крохотной гостинице, где простыни были из грубого синего ситца. Тогда родители были живы, и у неё был настоящий дом. Мать, занятая делами, оставляла её одну на кровати, и она, тихая девочка, могла сидеть спокойно полдня. Иногда мать оборачивалась, целовала её в лоб и ласково говорила: «Какая ты у меня послушная». Одно это слово грело дольше всех игрушек. Ей и сейчас казалось, что материнские губы касаются кожи, но годы унесли то тепло, как стремительный поток воды.
Она помнила, как только пришла в балетную труппу, а Мулань уверенно сказала: «Я стану самой яркой звездой. А ты?» И она ответила: «А я хочу иметь дом».
Слава, богатство, завистливые взгляды — всё это не согревало. В полночь, когда лунный свет ложился, как серебристая вуаль, казалось, что жизнь рядом с ним. Это был сон, зыбкая иллюзия. Теперь исчезла даже эта иллюзия, остался лишь разломанный осколок сна.
Всю жизнь она мечтала о счастье, простом и обыкновенном, но годы рядом с ним, эти короткие три-пять лет, ощущались, словно целая вечность. Они превратили её жизнь в безысходное одиночество.
За окном небо из чёрного стало лотосово-зелёным, потом посерело, и на востоке проступила бледная полоска рассвета. Ночь была тёмной, но день всё равно настал. Для неё же света не было. Только бесконечная тьма, где рассвет оставался недостижимым.
Только под полдень она решилась выйти из комнаты. Она лишь открыла дверь и увидела в коридоре Чжан Миншу. Он поспешно отступил назад, в его взгляде смешались радость и смущение. Встретившись с ней глазами, он в смятении отвёл взгляд.
Она поняла. Он всё же не оставил её и провёл здесь всю ночь, беспокоясь за неё.
Эта его преданность… но что же тогда чувствовала Мулань? Она ухватилась за дверной косяк и бессильно опустила голову.
Наконец он сказал:
— Я… мой водитель ждёт снаружи. Пусть отвезёт вас домой.
Под её ногами всё поплыло, словно она ступала по облакам. Сил не хватало даже на слова.
— Я сама вернусь, — прошептала она.
Она медленно пошла прочь, пошатываясь. В проходе Сусу зацепилась за порог и едва не упала. Он бросился вперёд:
— Осторожно!
Она, потеряв равновесие и едва не упав, инстинктивно вцепилась в его руку. В полусознании ей показалось, что перед глазами вспыхнуло до боли знакомое лицо. Эти глаза — её вечное наваждение, оковы, от которых невозможно освободиться ни в этой жизни, ни в следующей.
— Жэнь Сусу!
Тело её содрогнулось, она подняла голову и увидела, как Лэй Шаогун подбежал к ним:
— Третий господин!
Она хотела ухватиться за его руку, но Мужун Цинъи с силой оттолкнул её. Её словно вырвало из воздуха, и в следующее мгновение он рывком притянул её к себе. Его взгляд был страшен, а затем — оглушительный звук пощёчины.
— Почему вы ударили её? — с яростью воскликнул Чжан Миншу.
Мир закружился у неё перед глазами. Его пальцы сжимали так крепко, будто хотели сломить её до конца. И всё, что она сумела произнести:
— Это не его вина…
Целая ночь тревоги, целая ночь безумных поисков и страха, мучительных мыслей и ожидания и теперь, когда он дрожал от ярости, в её устах прозвучало лишь оправдание другого!
Он так дорожил ею, так безмерно, что изнурил себя до исступления, но услышал только эти слова. Перед ним стояло слабое, неосязаемое, словно тень, существо, ускользающее навсегда. Он тяжело дышал, сверля её взглядом, но она впервые решительно смотрела ему прямо в глаза, и эта дерзость была вовсе не ради него, а ради постороннего.
Лэй Шаогун, не скрывая смятения, воскликнул:
— Третий господин, отпустите её, она задыхается!
Он резко разжал руки. Она, пошатываясь, едва удержалась на ногах. Чжан Миншу хотел подхватить её, но Мужун Цинъи яростно оттолкнул:
— Не смей прикасаться к ней!
И тут же, почти одновременно, она сама отстранилась:
— И ты не трогай меня.
Эти слова были острее любого клинка, прорезавшего сердце. Она подняла лицо упрямо и гордо, а в её глазах ясно светилось отвращение. Она не любит его. Ни тогда, ни теперь. Прямо и без прикрас, наконец произнесено то, что он долгие годы отказывался услышать.
Все его усилия, вся власть, которой он удерживал её рядом, оказались бессильны. Столько лет и всё впустую. Она стала его глубокой, невыносимой болью. Каждая вспышка надежды оборачивалась ещё более сокрушительным разочарованием, и теперь эта последняя встреча превратилась в окончательное крушение.
В нём поднялось беспощадное и исчерпывающее отчаяние. Её слова звучали приговором и уничтожили даже крошечные остатки надежды и упрямой привязанности. Как утопающий, вырывающий последнее дыхание, он, сжав зубы, выдавил:
— Я не прикоснусь к тебе! Никогда больше, никогда в этой жизни!
