Динцюань кивнул:
— Я ведь не трёхлетний младенец, чтобы не понимать, что это шаг крайне невыгодный для меня самого.
— Но ведь в войске — такие же люди, — сказал Динцюань, — воины, что, оставив старых и малых, пьют ледяную воду, идут по снегу, и в конце концов многие из них обречены, быть завёрнутыми в конскую шкуру и зарытыми костьми за пределами наших рубежей. Всё это — ради того, чтобы сохранить врата державы, оградить спокойствие миллионов подданных.
А пограничные жители? Разве они не имеют отцов и матерей, братьев и сестёр? Их роды веками пахали земли, открытые нашей династией, а где пройдёт вражеский конь, там превращается в адскую бездну: дома рушатся, семьи гибнут. Из года в год они взирают к имперскому войску, уповая на защиту. Разве имперское войско смеет считать их разменной монетой и без борьбы уступить хищникам?
Что до моей вражды с ваном Ци, если я проиграю, это коснётся лишь меня одного, в худшем случае — ещё рода Гу. Но если позволить войне тянуться без конца, это уже не моя частная беда, а беда всей династии, беда всей Поднебесной.
Я — наследный принц. Как могу я проливать кровь ради укрепления собственной власти? Как могу ради личной выгоды бросить в пасть тиграм и волкам, в пасть ненасытным чудовищам, судьбу миллионов людей?
Увидев, что Сюй Чанпин молчит, Сяо Динцюань усмехнулся и сказал:
— Ты, должно быть, слышал: моё обрядовое возмужание — юаньфу, церемония надевания венца, прошло нелегко. Но вряд ли тебе ведомы подробности.
Это было на пятый год правления Шоучана. Мне уже исполнилось шестнадцать, а венец всё не возлагали. Тогда Ли Бочжоу только что перешёл из управления дворцовым ведомством в государственный совет, и треть столичных войск находилась под его рукой, вельможа, к которому никто не смел прикоснуться. Он, улучив тёмный час, всеми силами хотел поддержать вана Ци, мечтая возвести его на трон. В столице всё было, как натянутая тетива: одни лишь заговоры, одни лишь скрытые клинки.
Верховный воевода находился за тысячи ли, утонув в военных походах, помочь мне не мог. Я оставался без всякой опоры, только и ждал, что меня погубят. И тогда, в тот час, учитель мой, господин Лу, вместе с немногими старыми сановниками, рискуя жизнью, вырвал у двора для меня право на этот обряд.
За это Лу Шиюй был вынужден уйти в отставку. А прочие… одних сослали, других разжаловали.
«А когда настал день моего юаньфу, — тихо сказал Динцюань, — господина Лу уже не было при дворе».
На этих словах голос его словно потемнел, стал хрипловатым. Он сам заметил это и умолк. В комнате воцарилось тяжёлое молчание, и долго они лишь сидели напротив друг друга, не находя слов.
Наконец он слегка откашлялся и продолжил:
«В тот день чиновник, возлагавший на меня венец, наставлял: “Служи родителям с почтением и сыновней преданностью, к подданным будь милостив. Держись подальше от льстецов и ближе к достойным, вознаграждай мудрых и вверяй дела способным”.
Я ответил: “Хоть я и неразумен, как осмелюсь не повиноваться этим словам?”
А в сердце лишь одно желание: если бы матушка могла увидеть этот миг… если бы учитель мог увидеть…
Но кто мог знать: в ту же ночь, когда завершился мой обряд, господин Лу удавился у себя дома».
Сюй Чанпин опустил голову и пал на колени:
— Ваше высочество… нестерпимо слушать это.
Сяо Динцюань неподвижно вгляделся в него и сказал:
— Я не стану твердить пустые слова о том, что народом легко помыкать, а небеса не обманешь. Но есть наставление, которое я ясно помню из уст господина Лу. Он говорил: для человека чести есть «дела, что должно совершать», и «дела, что не должно совершать». Делать — легко. Не делать — тяжелей всего.
И ещё он учил: в древние времена слово «цзюньцзы», «благородный муж», означало прежде всего государя. Если я ныне не устою перед тем, что «не должно», тогда даже если мне суждено взойти на трон, когда пройдут мои сто лет, я не смогу предстать ни перед предками, ни перед учителем.
Сегодня я пришёл, чтобы сказать тебе это. Если ты хочешь отойти в сторону, я не стану удерживать. Могу велеть перевести тебя обратно в Либу или в иное чистое и почётное место, где меньше бурь. Но если твоя воля останется прежней, то в будущем, когда дела со всех четырёх сторон начнут сходиться воедино, мне ещё придётся многого ожидать от твоего усердия.
Сюй Чанпин коснулся лбом пола:
— Если вы, наследный принц, станете государем, то непременно будете мудрым государем. А умереть за мудрого государя в том лишь честь. Раз уж ваше решение принято, позвольте же скорее задумать и выстроить должную стратегию.
Сяо Динцюань, услышав, что тот вновь коснулся прежнего, покачал головой:
— Вы, книжники, всегда зовёте генерала великим воеводой лишь потому, что он всё ещё носит титул министра военного ведомства. Но ведь он уже более десяти лет не ведает делами приказа и ни в чём не может вмешиваться. Да, он когда-то возглавлял столичный гарнизон, но с тех пор минуло много лет, и там давно произошли перемены. Репутация моя в придворных рядах и без того дурна, но кое-какие обвинения — несправедливы.
Эти слова, хоть и содержали испытание, были сказаны прямо, без утайки, с готовностью принять откровенность собеседника. Но касаясь именно этой раны, он оставался непреклонен и ни на йоту не менял суждения.
Сюй Чанпин понимал: знакомство их ещё не прочно, и нельзя требовать слишком многого. Потому лишь покорно склонил голову и сказал:
— Пусть я ничтожен и слаб, но готов всей каплей своих сил быть верным делу государеву.
Динцюань поднял его за руку. На лице его проступила лёгкая печаль:
— Будь, ко мне таков же, как господин Лу был когда-то.
Услышав эти слова, Сюй, уже начавший вставать, снова пал ниц. Его лоб коснулся ладоней, и он долго не поднимался.
