Государь не проявил ни гнева, ни удивления. Он лишь скучающе постукивал пальцем по столешнице, глядя на документ с тем усталым спокойствием, будто ждал именно такого исхода. И теперь его заботило не решение, а то, как поступить с двумя виновными, как вырвать с корнем зло, чтобы государственный порядок снова вернулся на путь.
Такого императора они ещё не видели. Вдруг всё затихло. Ни один сановник не посмел возразить. Никто не спросил, почему Чжан Лучжэн, прежде связанный с Ци-ваном в тайных интригах, внезапно переменил сторону; никто не удивился, почему наследник, будучи чист перед всеми, тогда не произнёс ни слова в свою защиту; никто не осведомился, отчего генерал Гу, уже выехавший, внезапно вернулся в Чанчжоу.
Возможно, всё и впрямь было просто. Поднебесная спокойна, моря и реки прозрачны, государь мудр, наследник благочестив. Есть лишь один мятежник и один недостойный сын, что, возомнив себя равным небу, осмелился нарушить порядок и обмануть своего повелителя. Достаточно изъять эту сорную траву, изгнать злых птиц и зверей — и оставшиеся верные подданные вновь смогут идти прямым путём, под пение фениксов и звон лютней.
Громкое дело на исходе второго года Цзиннина смолкло так же тихо, как и началось, — в расплывчатом молчании государя; множество тёмных пятен осталось нерешённой загадкой, обречённой навеки висеть в воздухе.
Высоко восседающий государь скользнул взглядом по стройным рядам сановников и, усмехнувшись про себя, велел:
— Позовите наследного принца.
В тот день Динцюань, вопреки обыкновению, проснулся на редкость рано. Он приказал А-Бао принести тёплый отвар для умывания и заново собрать причёску. Было раннее зимнее утро; в покоях ещё не разожгли жаровни, сырость и холод проникали до костей. А-Бао, едва проснувшись, почувствовала, что крохотное тепло, с таким трудом скопленное за ночь, давно рассеялось; подув на застывшие пальцы, она коснулась его руки. Такая же ледяная. Динцюань улыбнулся:
— Очень уж зябко? А я лежу неподвижно, всё тело давно свело холодом, и как будто уже не чувствую.
А-Бао вздохнула, помогла ему осторожно сесть и бережно надела тонкое нижнее одеяние. Заметив, как он, поднимая руку и поворачивая голову, морщится, терпя боль, А-Бао стала завязывать пояс и мягко говорила:
— У Вашего Высочества раны ещё не затянулись, теперь нужен покой. Зачем так мучить тело?
Динцюань улыбнулся сквозь сжатые зубы:
— Вот увидишь. Дай-ка обувь. Который сейчас час?
А-Бао взглянула в окно и ответила:
— В этих стенах ни дня, ни ночи, откуда знать? Небо ещё чёрное, должно быть, до часа дракона далеко. Сидите спокойно, зачем подниматься?
Динцюань, смеясь, опустился обратно:
— Слышу, ты уже совсем перестала взвешивать слова.
— Здесь не место ни для наставлений, ни для церемоний, — парировала она. — Если обидела — простите.
— Тигр, скатившийся в равнину, и тобой попираем, — улыбнулся он. — Иди, посиди со мной.
Он легко постучал рядом по ложу. А-Бао заметила белую повязку на его указательном пальце, невольно вздохнула, подошла и села рядом.
— Полегчало? — спросила она.
— С рукой всё ничего, — ответил он, — только раны на теле ноют толчками; одежда задевает — становится нестерпимо. Иногда думаю и сам смеюсь. А-Бао, слыхала ли ты, чтобы во все века существовал такой униженный и невзрачный наследник, как я?
А-Бао не подхватила его речи, лишь покосилась и сказала:
— Первые два-три дня так и будет. Потерпите ещё немного. Хорошо хоть стужа крепкая, так что воспаления не будет, заживёт скорее.
— Видать, долго болея, и ты стала искусным лекарем, — усмехнулся он. — Появился повод поучать.
Лицо А-Бао посуровело:
— Я не люблю обо всём этом думать. Коли Ваше Высочество не желает слушать, тем легче мне молчать.
Динцюань, глядя на неё, прыснул и притворно нахмурился:
— Дерзость! Вот ты и пользуешься тем, что я изранен и болен, и не могу тебя приструнить?
А-Бао не нашла в себе духа для шуток. Она помолчала, вздохнула:
— Где уж мне дерзить. Просто вижу сегодня Ваше Высочество в хорошем расположении духа, поэтому осмелилась сказать пару слов, какие обычно держала при себе.
Динцюань вздрогнул, поднял её подбородок:
— С таким-то изрезанным хребтом и, по сути, в тюрьме. Откуда взяться радости?
А-Бао чуть отвернула голову, однако не сумела освободиться от его ладони:
— Мне показалось, что лик Ваш светел. Ошиблась — так это моя близорукость.
Он долго всматривался в неё, заметил, как взгляд уходит в сторону, и тихо вздохнул:
— А-Бао, ты всё равно не хочешь говорить со мной начистоту. Тогда зачем пришла со мной до конца?
Она высвободила голову, взяла его правую руку и прижала к своей левой груди:
— Ваше Высочество, оно бьётся?
— Бьётся, — кивнул он.
А-Бао провела ладонью по его пальцам и с мягкой улыбкой сказала:
— Сегодня Вы поднялись так рано, велели мне «ждать и смотреть». Я подумала: ждать будем указа государя. Если с Вами снимут несправедливую вину и Вы вернётесь, разве сердце Ваше будет печально? Я бы и осмелилась на два-три легкомысленных слова, Вы не стали бы строго судить. Но, Ваше Высочество, раз уж я говорю правду, что Вы подумаете обо мне? Моё сердце Вы чувствуете рукой, а вот Ваших дум я не смею угадывать.
Динцюань медленно отнял руку и усмехнулся:
— И на такие речи тебя хватает. Вы, каждый по-своему, слишком умны. Вот этого-то я и боюсь.
— Правда? — подняла глаза А-Бао.
Он не ответил, лишь молча обнял её голову и притянул к груди. А-Бао тихо легла у его сердца. Ровный стук и лёгкое дыхание складывались в один бесконечный узор, в котором волна за волной перекатывалась у самого уха. Внутри её самой всё постепенно стихло, и в самой глубокой тишине родилась тихая радость: не нужно искать путей и доказательств. Она уже есть. Всё рождается естеством, зачем упорно вымучивать истину и ложь?
Когда Ван Шэнь ввёл внутрь носителя указа, они как раз наткнулись на эту неловкую картину. Было поздно отступать, и он сказал, отвернувшись:
— Ваше Высочество, прибыл посланник с повелением.
