Императрица смотрела на него, и от его ласковой речи у неё закружилась голова.
— Благодарю, — с усилием ответила она. — Я здорова, не стоило тревожиться.
Диньцюань был в необычайно приподнятом настроении, говорил без умолку о придворных, о столичных новостях, о дороге в удел. Так он просидел до самого вечера.
Императрица знала, что расставание навеки. Не сдержавшись, вынесла для сына новую тёплую одежду, велела примерить, а невестке сказала:
— Когда он будет вдали, береги его, корми, одевай, как дитя. Будь ему матерью вместо меня.
Все трое старались не плакать. Императрица пригладила сыну рукава. На шве торчала нитка. Она наклонилась и перекусила её зубами. В тот миг она поняла: вот и оборвалась последняя нить между ними. Мир потемнел, огни в зале будто померкли.
Диньцюань сидел в стороне, наблюдая. От блюда с грушей тянулся лёгкий аромат — сладкий, но холодный, как сама разлука. Для него же разлука давно стала не чувством, а осязанием холода. Он помнил, как лица матери, сестры, жены за одну ночь оледенели, и понял тогда, что значит утрата тепла. Этот плод цветёт, как лёд, осыпается, как снег, вкус его — мороз. И этот холод он должен был проглотить один.
Слуги торопили: пора, ворота вот-вот запрут. Динтан пал ниц, простился. Императрица вывела его к ступеням, держала за рукав, не отпуская.
— Мать, — сказал он, прикусив язык до крови, — я ухожу. Пусть вы будете здоровы и спокойны.
Он повернулся и пошёл.
Императрица стояла на красных ступенях, глядя вслед, пока тень сына не растворилась во мраке. Тогда протянула руку в темноту и вскрикнула:
— Тан-эр, вернись! Пусть мать взглянет на тебя ещё раз!
Тело её качнулось, и, прежде чем подбежали служанки, Диньцюань шагнул вперёд, поддержал её:
— Мать, брат уже ушёл. Пойдём обратно.
Она обернулась. Лицо её было в слезах, глаза блестят в свете ламп, и этот блеск, как обоюдоострый клинок, пронзил его грудь. Он закрыл глаза и ощутил странное, мучительное наслаждение.
Выведя Императрицу в покои и успокоив, Диньцюань вышел. В галерее стоял мрачный Ван Шэнь.
— Доволен теперь, принц? — спросил он.
— Да, — ответил Диньцюань спокойно. — Иначе я бы не выжил.
Ван Шэнь схватил его за руку:
— Вчера ты говорил иное!
— Я понял волю государя, — тихо сказал Диньцюань. — Он позволил брату проститься с матерью, но боялся, что я обижусь, потому и послал тебя.
— Государь из доброты поступил так! — вспыхнул Ван Шэнь. — Узнай он, что ты сотворил, что подумает?
— Подумал бы, что я хуже зверя, — усмехнулся Диньцюань. — И если однажды я подниму руку на отца и государя, это не покажется ему странным.
Ван Шэнь задрожал от ярости:
— Зачем же ты так мучаешь себя?
Диньцюань взглянул в небо, потом тихо спросил:
— Скажи, отчего умерла прежняя императрица?
— Я говорил тебе, — ответил Ван Шэнь, — от болезни. Ты ведь помнишь, как она хворала.
— Помню, — сказал Диньцюань. — Но помню и то, что умерла она не пятого, а седьмого дня Праздника Драконьих лодок.
— Молчи! — резко оборвал Ван Шэнь.
Диньцюань не обиделся, лишь печально улыбнулся:
— Я всё помню. Мать болела чахоткой, не позволяла мне входить. Я сидел снаружи, видел, как она худеет. Государь никогда не навещал её. Однажды она проснулась, никого рядом, только я за занавесью. Позвала меня и спросила: «Сынок, отец твой чем занят? Видел ли ты его?» Я ответил: «Он приходил, видел, что вы спите, велел не будить и ушёл». Она спросила: «Уроки сделал?» — «Все, — сказал я, — отец похвалил». Она улыбнулась: «Если он сказал, что хорошо, значит, так и есть». Она улыбалась, как небожительница, а я знал, что она понимает, я лгу.
Ван Шэнь вздохнул:
— Зачем вспоминать? Всё прошло.
— Они, — сказал Диньцюань, — могут плакать при расставании. А мы с матерью лишь улыбались. Они живы и могут надеяться на встречу. А я? Где искать тех, кто ушёл? Что им недоставало?
Ван Шэнь покачал головой:
— Гуанчуань-ван увидел императрицу по милости Чжао-вана. И даже без них у государя есть ещё сыновья.
Диньцюань горько усмехнулся:
— Лучше бы я играл на цине перед коровой1, чем говорил с тобой.
- Идиома происходит из сборника «Хань Фэй-цзы», философского трактата эпохи Чжаньго (III в. до н.э.). Там рассказывается:
公明仪为牛鼓琴，牛食且不顾。非牛不闻也，音不合耳也。
Gōng Míng Yí wèi niú gǔ qín, niú shí qiě bù gù. Fēi niú bù wén yě, yīn bù hé ěr yě.
Гун Мин-и играл на цине для быка, но тот продолжал есть траву и не оборачивался. Не потому что бык не слышал, а потому что не понимал этой музыки. ↩︎
