Резиденция Чжао-вана стояла к востоку от столицы. Когда-то этот дом пожаловал покойный император одному из любимых родственников, приезжавших в столицу на поклон. После его смерти дворец перешёл к Чжао-вану. Поскольку прежний владелец имел лишь титул цзюньвана, а самому дому было уже немало лет, со стороны он казался тесным и ветхим. Доброхоты не раз советовали Чжао-вану обновить покои, но тот неизменно отвечал, что живёт в столице лишь временно и не стоит тратить силы на излишества. Со временем об этом перестали говорить.
Управляющий Чанхэ, желая найти Чжао-вана, никогда не испытывал затруднений: Динкай был человеком строгих правил, не держал любимцев, не искал дружбы на стороне, не предавался излишествам. Его единственная слабость — пристрастие к живописи и каллиграфии, потому большую часть дня он проводил в своём кабинете. И в этот день Чанхэ, вернувшись во двор, лишь коротко распорядился о делах и направился прямо в западный тёплый павильон, в малую библиотеку.
Динкай, как и ожидалось, был там. На нём — простая, чуть поношенная узкорукавная рубаха с круглым воротом и скромный головной убор; вид у него был самый заурядный, словно у обычного учёного. За последние годы юношеская неуверенность сошла с его лица, движения стали спокойными, исполненными достоинства — истинный облик благородного вана, живущего в мирное и сытое время. В сравнении с наследником престола, вечно занятым и суровым, он казался воплощением внутреннего покоя. К подчинённым относился мягко, потому люди при нём не знали страха. Чанхэ, его давний доверенный, вошёл без предупреждения и сразу ощутил, что в комнате царит непривычная тишина. Никого из слуг не было; Динкай сидел за столом, напротив него — мальчик лет двенадцати-тринадцати.
Чанхэ прежде не видел этого ребёнка и невольно стал разглядывать: лицо у мальчика бледное, но черты тонкие и чистые; на нём новая парча, чуть велика по росту, отчего он казался ещё худее. Видно было, что он смущён и напряжён, отвечал на вопросы коротко, не смея лишнего слова. Когда Чанхэ вошёл, Динкай нахмурился, но, подумав, что скрывать нечего, кивком велел ему отойти в сторону.
— Что скажешь, — спросил он мальчика, — где лучше: в столице или там, где ты живёшь?
— Конечно, в столице веселее, — ответил тот, улыбаясь с застенчивостью.
— Тогда пусть тебя поводят по городу, побудь здесь пару дней, посмотри, — предложил Динкай.
Мальчик кивнул:
— Хорошо.
Он несколько раз поднимал глаза, будто хотел что-то сказать, но не решался. Щёки его вспыхнули, и наконец он тихо спросил:
— Господин Сяо, а я всё ещё не могу увидеть сестру?
Динкай промолчал. Мальчик украдкой посмотрел на него, и, не выдержав, прошептал:
— Я уже почти не помню, как она выглядит. Столько лет прошло, ни письма, ни весточки. Даже когда мать умерла, она не спросила обо мне… Наверное, давно забыла.
При слове «мать» глаза его наполнились слезами; несколько капель упали на руку, он поспешно стёр их рукавом. Динкай, протянув руку через стол, мягко потрепал его по голове:
— Твоя сестра теперь при дворе, ей нельзя ни писать, ни встречаться с тобой. Но если скучаешь, напиши ей сам — я передам письмо.
Мальчик оживился, кивнул:
— Хорошо!
Динкай подал ему кисть:
— Ну-ка, покажи, стал ли твой почерк лучше?
— Я каждый день пишу по пятьдесят-шестьдесят иероглифов, — ответил тот.
— Пишешь-то, может, и много, — усмехнулся Динкай, — да только не уверен, что лучше. Но ведь когда вы расставались, ты ещё и писать не умел. Так что она обрадуется любым твоим словам.
Мальчик поспешно обмакнул кисть в тушь, взял лист и с надеждой взглянул на Динкая:
— А что мне ей написать?
— Напомни о том, как вы жили вместе, — сказал тот после короткой паузы. — Ей будет приятно вспомнить.
Мальчик задумался, вспоминая давние мелочи, но не знал, как начать. Динкай улыбнулся:
— Давай так: я продиктую, а ты пиши.
Он немного помолчал и произнёс:
— «Младший брат Вэньцзинь дважды преклоняет голову. Сестра, пусть эти строки будут как встреча лицом к лицу…»
— Лучше сказать «старшая сестра», — робко заметил мальчик.
— Не нужно, — мягко возразил Динкай. — Она любит, когда ты зовёшь её просто “сестра”.
Мальчик послушно записал. Динкай продолжил диктовать. Речь его становилась всё торжественнее, старинные обороты ложились на бумагу, как жемчужины: о прошедших годах, о разлуке, о том, как осенний ветер срывает листья, как роса превращается в иней под холодной луной, о детских играх у канавы за домом, о том, как мальчик, упав в воду, плакал, а сестра варила ему тёплую кашу.
Пока он писал, слёзы снова выступили у мальчика на глазах.
— Господин, — прошептал он, — слова такие красивые, но если сестра подумает, что это не я писал, разве не расстроится?
— Она будет только рада, — улыбнулся Динкай. — Ей будет не до сомнений.
Мальчик кивнул и продолжил. Когда письмо подошло к концу, Динкай продиктовал заключительные строки — пожелание терпения и надежды на встречу.
Мальчик, дочитав, не выдержал:
— Господин, зачем вы велите мне обманывать сестру? Мать умерла уже пять лет назад. Разве она не должна знать?
— Если узнает, — тихо ответил Динкай, — ей станет только больнее. Пусть пока живёт надеждой. Когда встретитесь — расскажешь сам.
Мальчик колебался, потом снова взял кисть.
— Сестра говорила, что идёт на службу, чтобы искупить нашу вину, и через пару лет вернётся. Господин, с ней ведь всё в порядке? Если нет, я… я… — он не договорил и разрыдался, заливая письмо слезами.
Динкай не стал утешать, лишь сказал с лёгкой улыбкой:
— Если бы с ней было плохо, разве я велел бы тебе писать ей письмо?
Мальчик задумался, понял смысл слов и постепенно успокоился. Когда письмо было закончено, Динкай перечитал его, собираясь убрать, но мальчик вдруг позвал:
— Господин!
— Что ещё?
— Я думал, что увижу сестру, и приготовил для неё подарок. Можно передать вместе с письмом?
