Динкай кивнул. Мальчик достал из-за пазухи маленький свёрток из белой ткани, развернул — и покраснел. Внутри лежала грубовато сделанная шпилька из медной проволоки и нескольких зелёных перьев. Чанхэ украдкой взглянул: работа неумелая, но трогательная — видно, мальчик сделал сам. Динкай взял шпильку, посмотрел на неё, потом на ребёнка; в его взгляде мелькнуло неясное чувство — то ли жалость, то ли ирония. Но миг спустя он уже спокойно сказал:
— Хорошо, я велю передать.
После нескольких слов о пустяках мальчика увели отдыхать. Динкай, глядя вслед, спросил Чанхэ:
— Знаешь, кто это был?
— Осмелюсь предположить, — ответил тот после паузы, — это, должно быть, шурин Восточного двора?
Динкай улыбнулся, не подтверждая и не отрицая, и, помолчав, вынул из ящика письмо:
— Прочти и скажи, что думаешь.
Чанхэ прочёл, обдумал и осторожно произнёс:
— Господин Ли Минань человек осмотрительный. Раз он пишет, что можно выждать и потом действовать, не лучше ли дать ему время?
— Продолжай, — сказал Динкай.
— Положение его опасное: если он поддержит дом Гу, император не пощадит; если станет на сторону императора, Восточный двор не простит. Он учёный, не может не понимать. К тому же после событий второго года Цзиннин он, вероятно, страшится и питает обиду к Гу. И ещё: говорят, прежде, служа в столице, он был человеком замкнутым, не искал дружбы. То, что теперь он служит вам, — сама судьба.
Динкай усмехнулся:
— Судьбу трудно постичь. Но ты, Чанхэ, уже достоин говорить со мной о стихах.
В это время вернулся евнух, сопровождавший мальчика, доложил, что всё устроено, и получил приказ: впредь делами мальчика ведать старшему управляющему Чану. Когда тот ушёл, Чанхэ закрыл двери, чтобы никто не мешал.
— Не стоит, — сказал Динкай, улыбаясь. Он вертел в руках письмо, потом спросил:
— Знаешь, откуда родом Ли Минань?
— Кажется, из Хуатина.
— Верно. Род его изначально из Бинчжоу, но ещё прадед переселился в Хуатин. Потому, когда он сдал экзамены, его уже считали истинным учёным из земель к югу от Янцзы.
Чанхэ не понимал, к чему этот разговор, и молчал. Динкай взял шпильку, поднял к свету. Перья мерцали всеми оттенками зелени и синевы, словно в них застыл детский сон. Он тихо произнёс:
— На мелководье растут камыши, на их стеблях дрожит роса. Когда-то мальчик, потеряв всё, нашёл эти перья, самые красивые из всех, что мог достать, и сохранил их, чтобы однажды подарить единственному близкому человеку.
Он вздохнул и продолжил:
— В Хуатине жил учёный по имени Лу, из старинного, но обедневшего рода. Он был знаком с Ли Минанем, вместе они сдали экзамены. В седьмом году Шоучан семья Лу пострадала из-за дела Ли Бочжоу. Тогда Ли Минань решил просить за них через Ци-вана, но тот был в отъезде на жертвоприношении, и посланец, опасаясь задержки, обратился ко мне, зная, что я близок с Ци-ваном.
Дальше Чанхэ уже понимал, к чему клонит хозяин. Дело семьи Лу само по себе не касалось Чжао-вана, но Ли Минань тогда занимал пост военного губернатора Чэнчжоу, имел под рукой войска и снабжение, а главное — находился рядом с владениями Гу. Связь с ним могла стать бесценной. Вероятно, Динкай тогда сам взялся за дело, минуя Ци-вана.
— Значит, — усмехнулся Чанхэ, — не только судьба, но и Восточный двор сам послал вам этого человека.
— Восточный двор тут ни при чём, — ответил Динкай. — Благодарить стоит скорее министра Чжана Лучжэна.
— Простите моё невежество, — осторожно спросил Чанхэ, — но какое отношение имел к этому Чжан Лучжэн?
— Знаешь, что для него было важнее всего? — спросил Динкай.
— Для кого-то власть, для кого-то богатство, для кого-то — служение государю. А для него, думаю, — имя, слава.
Динкай рассмеялся:
— Верно. И этим именем он в конце концов и погиб. Гу Сылинь умел разбираться в людях.
Он рассказал, как Чжан и Лу когда-то служили вместе в Ханьлине, оба ученики Лу Шиюя. Между ними давно тлела вражда: прямой и резкий Лу не раз упрекал Чжана в показной добродетели. Позже Чжан перешёл в Министерство наказаний, а Лу стал цензором. Когда Чжан собирался получить повышение, по столице поползли слухи о его злоупотреблениях.
— Помню, — кивнул Чанхэ, — тогда цензоры подали донос, Чжан оказался в бедственном положении, хотел уйти в отставку. Хотя всё утихло, пятно осталось.
— А инициатором доноса был тот самый Лу, — сказал Динкай. — Возможно, взяток и не было, но Лу поступил по долгу службы. Потом Лу Шиюй примирил их, и Чжан перешёл в Министерство чинов, а Лу, не ужившись с начальством, вскоре оставил службу.
— Жена Ли Бочжоу тоже была из рода Лу, — заметил Чанхэ. — Неужели это та же семья?
— Нет, — покачал головой Динкай. — Родственные связи были лишь по названию. Но Чжан, помня старую вражду, велел вписать дом Лу в дело Ли как родню по жене — и всех арестовали. Тогдашний посланец Ли Минаня рассказывал: людей схватили ночью, не дожидаясь рассвета. Младшему сыну Лу было всего пять лет… Чжан не оставил им ни малейшего шанса.
Он помолчал и добавил:
— Но если бы не это, он не погубил бы и себя.
Дальнейшие слова касались дел Восточного двора. Чанхэ доложил, что наследник уже десять дней проводит в покоях семьи Гу. Динкай лишь усмехнулся:
— Я тоже человек обыкновенный. Когда Чжан Лучжэн был казнён, я думал: ведь её враг — он, а не Восточный двор. Но не ожидал, что Восточный двор окажется к ней столь привязан. Выходит, жизнь ей спасли именно они.
Он поднял со стола письмо и шпильку, вложил их в конверт:
— Пусть пока полежат. Придёт время — пригодятся. А мальчика через два дня отправь из столицы, устрой как следует.
Чанхэ поклонился. Видя, что хозяин устал, помог ему лечь и, улыбнувшись, сказал:
— Ваше Высочество слишком добры. Ради одной мелочи утруждать себя… можно было поручить мне.
— Он и так пережил слишком многое, — тихо ответил Динкай. — Если можно облегчить хоть немного его горе, почему бы не сделать это самому?
Чанхэ, служивший ему много лет, в последнее время всё чаще не мог понять, что скрывается за этими словами — искренность или расчёт. Он посмотрел на Динкая: тот уже закрыл глаза. Лицо его было спокойно, почти безмятежно. Лишь тонкий шрам над правой бровью нарушал эту безупречную тишину.
