При этих словах лицо Динтана омрачилось. Он резко оборвал его:
— Замолчи! Во дворце нет ничего, кроме слухов и пересудов. За такие речи следовало бы на месте бить до смерти. А ты не только услышал и не забыл, но ещё и осмелился повторить вслух, да ещё обесчестить старших!
Видя, что лицо брата побелело, он смягчился и продолжил уже спокойнее:
— Ты ещё слишком юн, многого не разумеешь. Но запомни: ты и я — родные братья по крови. Если мы не будем стоять плечом к плечу, а позволим тому человеку взойти на трон, посмотри: раз он способен так обходиться с государем и императрицей, разве мы останемся живы в его руках?
Динкай медленно кивнул:
— Второй брат, я понял… ты прав. Только потому, что это ты, я осмелился сказать.
Динтан улыбнулся:
— Вот это другое дело. — И, взглянув на свитки, спросил: — Чьи каллиграфические образцы ты сейчас смотришь? У меня есть несколько превосходных свитков из прежних династий. Иди, взгляни, может, понравятся.
Весна тянулась лениво. После полудня солнечные лучи вместе с тенью цветущих ветвей скользнули под галерею. Лёгкий ветерок, проникая в покои, принёс щебет птиц и густой аромат цветов, переплёл их с тонким духом чернил и бумаги.
Сяо Динцюань отодвинул пресс для свитка и с довольством взглянул на написанный им образец каллиграфии. Осмотревшись, он поманил рукой:
— Подойди.
Абао, не видя вокруг никого постороннего и не понимая, чего хочет его высочество, робко подошла. Он улыбнулся и сказал:
— Смотри, как думаешь: мои иероглифы сравнятся с письмом Ю Чжигуна?
Абао взглянула: то была пятистрочная каллиграфия, выполненная плавным почерком, близким к строгой уставной форме, но в то же время округлая, живая, изящная. По сравнению с подлинником, почти неразличима. Только содержание текста сразу различить было трудно.
Она немного подумала, не зная, как похвалить, чтобы это его удовлетворило, и потому осторожно ответила:
— Раба не разбирается. Но раз это писано рукой его высочества — значит, непременно прекрасно.
Сяо Динцюань нахмурился, недовольно сказал:
— Что за слова? Раз я, наследный принц, написал — значит хорошо? Ты ведь сама говорила, что училась несколько лет грамоте, верно?
Абао натянуто улыбнулась:
— Раба лишь узнаёт кое-какие знаки. Как смею я рассуждать о каллиграфии вашего высочества?
Принц, услышав это, вдруг будто развеселился. Поднялся и, улыбаясь, велел:
— Подойди. Напиши-ка два иероглифа, я посмотрю.
Абао испуганно воскликнула:
— Ваше высочество губите меня! Как могу я касаться ваших письменных принадлежностей? К тому же у меня нет основы, кисть в руках я держала давно… боюсь лишь запятнать взор вашего высочества.
Сяо Динцюань нахмурился, бросил на неё острый взгляд и резко сказал:
— Пришла недавно, дела толком делать не умеешь, а вот уклончивые речи выучила на все сто! Я велел тебе писать — значит, пиши. Или я сам не смогу отличить?
Абао уловила в его словах нотку нетерпения и, подумав немного, поняла: вновь взыграла в нём привычная подозрительность. Оставалось лишь покорно склониться:
— Раба дерзнёт.
Она приняла из его рук резную кисть с волчьей шерстью, окунула её в тушь. Но то ли оттого, что давно не держала пера, то ли от волнения, запястье дрожало без удержу. С трудом переписала первые две строки с образца и, смутившись, подняла глаза на наследного принца.
Её вид показался Сяо Динцюаню одновременно жалким и трогательным. Он слегка улыбнулся, взял у неё лист. Черта была ровная, чистая, на первый взгляд даже красивая, но в ней не было ни силы, ни внутреннего стержня.
— Ты, значит, и вправду честно призналась, — усмехнулся он. — Скажи, сколько лет ты писала?
Абао залилась краской:
— Всего-то лет пять-шесть… посмеётесь надо мной, ваше высочество.
Принц улыбнулся:
— Посмеяться — это ладно. Но с такой рукой, если бы ты училась в палатах дворца, линейку о ладони тебе давно бы переломали.
Слова слетели с уст и вдруг в памяти всплыли картины прошлого. Он замер, погрузившись в думы, и долго сидел неподвижно.
Абао увидела: лицо его, обычно суровое, теперь смягчилось; в чертах проступила спокойная, почти учёная изысканность, а в глазах скользнуло тепло, словно растворяясь в весеннем свете у окна… и вместе с тем взгляд был устремлён в никуда. Такого она никогда прежде не видела и не посмела нарушить молчание.
Сяо Динцюань лишь спустя долгое время очнулся, с улыбкой сказал ей:
— Подойди. Я научу тебя, как писать.
Голос его был столь мягок, что Абао испугалась ещё сильнее. Она поспешно отказалась:
— Раба не смеет дерзать.
Принц улыбнулся:
— Не бойся. Раз уж училась несколько лет, стоит продолжить.
Увидев, что она всё колеблется, он сам поднялся, подвёл её к столу, вложил кисть в её пальцы:
— Напиши ещё несколько иероглифов, я посмотрю.
Абао покорно вывела несколько черт. Принц, склонив голову, внимательно посмотрел, поправил её руку:
— Когда пишешь правильным почерком, кисть держи на два цуня выше кончика; у тебя же пальцы напрягаются совсем не там. Учитель тебе этого не говорил?
Абао тихо покачала головой:
— У меня не было учителя. Я лишь несколько лет списывала образцы Янь и Лю[1].
[1] Образцы Янь и Лю — это каллиграфические свитки двух величайших мастеров: Янь Чжэньцин (颜真卿, VIII век, эпоха Тан) — знаменитый каллиграф, чьи иероглифы отличаются силой, внутренней стойкостью и благородной строгостью. Его стиль считался эталоном правильного письма для учёных и чиновников. Лю Гунцюань (柳公权, IX век, эпоха Тан) — ещё один великий каллиграф, прославившийся ясностью и изяществом почерка. Его рука — стройная, словно вытянутая тетива, и потому тоже служила образцом для подражания. Оба мастера стали классиками, их почерк копировали веками. Учёба по образцам Янь и Лю — традиционный путь для любого образованного человека, желавшего овладеть каллиграфией.
