Когда наследный принц вернулся во дворец, на небе уже занималась четвёртая стража. Он говорил, что изнурён до предела, и, по здравому рассуждению, так оно и было. Однако на утреннем собрании, созванном на пятую стражу двадцать первого числа, он, несмотря на усталость, явился вовремя. Ци-ван тоже прибыл без опоздания, облачённый в придворное платье; неясно, переоделся ли он уже дома или велел доставить одежду прямо в управление стражи Цзинъу.
Они провели бессонную ночь, но были ещё молоды — следов усталости почти не показывали. Император же, державшийся с ними до рассвета, выглядел изнурённым: вялость и бледность не могли укрыться от глаз, и придворные, украдкой наблюдая за ним, пытались уловить в этой усталости какой‑то знак, предвестие перемен.
Но прежде чем кто‑то успел что‑то вымолвить, один человек уже шагнул вперёд, минуя все догадки и намёки, и поднял волну, что смела весь покой зала.
Наследный принц вышел в середину двора, опустил в руке резную слоновую дощечку и вынул из рукава свиток. Голос его прозвучал спокойно:
— Государь, подданный Сяо Динцюань имеет дело к докладу.
Император настороженно нахмурился. Он ещё не успел кивнуть Чэнь Цзиню, чтобы тот принял документ, как Динцюань уже повернулся к стоявшему сбоку брату и с лёгкой улыбкой произнёс:
— Ци-ван, помоги мне подержать.
Братья встретились взглядом. Глаза наследника были налиты кровью от бессонницы ли, от ярости ли, трудно было понять. Динкай молча взял за край свитка. Длинный, как погребальный саван, документ развернулся по полу, покрытый ровными, строгими иероглифами — без единой небрежной черты, словно белая лента, пересекающая зал, где ещё не высохли следы слёз.
Динцюань поднял голову, встретил взгляд императора и, прочистив осипший от усталости голос, произнёс:
— Подданный обвиняет Ци-вана Сяо Динкая в заговоре против трона. Прошу государя расследовать тщательно и судить строго.
Император не ожидал такого удара. Он остолбенел на троне, а во всём зале воцарилась мёртвая тишина. Рука Динкая, державшая край свитка, дрогнула. Он смотрел на документ, на эти безупречные строки, если бы не их содержание, это было бы произведение искусства. Уголки его губ медленно изогнулись в холодной усмешке.
Наследник, не обращая внимания на молчание, продолжил:
— Доклад слишком пространен, но всё изложено подробно. Прошу государя рассмотреть. А пока изложу суть: обвиняю Ци-вана, как члена императорского рода, в пяти тяжких преступлениях — в обмане государя, в притеснении императрицы-матери, в клевете на наследника, в тайных сношениях с чиновниками и в заговоре с целью узурпации престолонаследия.
Изумлённые сановники сперва онемели, а потом зал загудел, словно ветер прошёл по волнам. Все, кто стоял здесь, были людьми, пережившими не одну бурю, — и знали главное правило выживания: никогда не рвать личины. В этом мире, где даже смертельные враги улыбаются, прежде чем обнажить меч, нельзя позволить себе открытой вражды. Пока лицо не сорвано, остаётся путь к примирению, а значит — шанс выжить и вновь ударить.
Наследный принц, выросший среди этих правил, сам был их воплощением. Почему же он решился на шаг, равный самоубийству? Даже выражение «разбить нефрит вместе с камнем» казалось слишком мягким для того, что он совершил.
Император наконец заговорил, но не о сути дела:
— Я отпустил тебя всего на один час. И за это время ты успел сделать всё это?
— Да, — ответил Динцюань без колебаний. — Если я не действую сейчас, то больше не будет ни времени, ни места, где можно сказать правду. Десять дней назад стража Цзинъу тайно арестовала писца Палаты советников наследника престола, Сюй Чанпина. Это было по доносу Ци-вана, который обвинил его в сговоре со мной и в намерении поднять мятеж. Государь, Сюй Чанпин служил у меня верно. Когда во втором году правления Цзиннин Гуанчуань-ван поднял мятеж, я видел, как быстро меняются сердца людей, как холодеет мир. Один лишь он не забыл долга подданного и, рискуя жизнью, пришёл ко мне. В конце того года я подарил ему белый нефритовый пояс в знак благодарности. Но Ци-ван, коварный и злой, оклеветал меня, будто этот пояс — знак тайного союза. Вчера ночью, когда государь допрашивал меня лично, я не мог смириться. Прошу позволить мне очистить имя перед всем Поднебесным.
