Так как утреннего совета не было, наследник не облачился в парадное платье. Получив вызов, он умылся, переоделся и лишь через полчаса прибыл в покои государя. Поклонился и сам выпрямился. Лицо его, как и говорил Чэнь Цзинь, выглядело отдохнувшим.
Император не упрекнул его в вольности, говорил спокойно, будто о пустяках:
— Ван Шэнь умер. Знал?
— Только что услышал, — ответил Динцюань.
— Понимаешь, почему он это сделал?
— Не ведаю. Прошу наставить.
Император долго смотрел на сына, на его лицо без тени скорби или радости, и вдруг усмехнулся:
— Говорили мне, что у тебя нет сердца. Я не верил.
Динцюань поднял глаза и улыбнулся:
— Те же люди, должно быть, говорили, что я властолюбив, неблагочестив, коварен и не похож на государя. Если бы верить всему, что говорят, ничего нельзя было бы делать. — Он чуть склонил голову. — Слышал, вы отменили совет, чтобы поговорить со мной о сердце?
Император не ответил:
— Твой А-Гун поставил при тебе своих людей, потому что чувствовал вину перед тобой. А умер потому что, услышав эти слухи, почувствовал вину передо мной и перед твоей матерью.
Динцюань помолчал:
— Он не виноват перед Сяоцзин императрицей. Виноваты другие — мятежники.
— Значит, ты тоже всё слышал?
— Добрые вести редко выходят за стены, дурные летят по всей стране. Такие дела теперь знают все.
Император прикрыл лицо рукой:
— Всё знают… как тогда, в тот Срединный праздник осени.
— Да, — тихо ответил Динцюань. — В мире нет ничего нового.
— Что же ты слышал?
— Есть слова, что стыдно повторять; есть слова, что больно произнести; есть слова, что страшно сказать. Кроме них — нечего добавить.
Император кивнул:
— И как бы ты поступил?
— Раз уж слухи распространились, следует издать указ и расследовать всё: дело о поясе, род семьи Сюй, дом Гу Юйшаня, всех старых служанок дворца. Если не будет результата — хотя бы уведомить Гу Сылиня.
Император усмехнулся:
— Тебе мало смуты? Хочешь, чтобы позор длился века?
— Не смею, — ответил Динцюань. — Но даже если погибну, хочу очистить имена предков и матери. Прошу позволить довести дело до конца.
— Не нужно, — сказал император. — Я сам видел того человека. Его лицо я узнал сразу.
— И каково ваше мнение?
Император закрыл глаза, потом покачал головой:
— Не он.
Динцюань вздохнул:
— Государь мудр. Если бы расследование продолжилось, а он оказался бы потомком прежнего рода, я, не распознав, был бы виновен перед храмами предков. А если нет, всё обернулось бы великой насмешкой. В любом случае вред был бы неисправим.
Император сказал:
— Легкомысленно. Это не похоже на тебя.
Динцюань не обратил внимания:
— Что вы намерены делать с ним?
— Я хотел услышать твоё мнение.
— Раз он не виновен, не стоит держать его под стражей. Лучше отпустить домой, чтобы не множить пересуды.
— Значит, ты всё уже обдумал.
— Должен был. Если он умрёт в темнице или по дороге, как мы оправдаемся перед народом? Пусть все видят: он жив, прост, свободен. Тогда слухи исчезнут сами.
Император усмехнулся:
— И твоя тень тоже прояснится.
Динцюань пал на колени:
— Благодарю за мудрость. Прошу лишь наказать тех, кто распустил слухи, как изменников, чтобы унять толки.
Император спокойно сказал:
— Говорят, источник слухов — твой дворец Яньцзо.
Динцюань улыбнулся:
— Наверное, те же люди сказали, что у меня нет сердца. Но, государь, как бы ни походило это на то, что было пять лет назад, одно не повторится: я не возьму на себя чужую вину.
Император тоже улыбнулся:
— Я сказал это, чтобы ты не тревожился. Слухи не рождаются на пустом месте. Ты знаешь, кто этот безумный преступник?
— В прошлый раз я подал доклад через Ду-сяна, там всё изложено. Можете спросить его.
— Думаешь, это твой брат?
Динцюань помолчал и спросил в ответ:
— А вы как думаете?
Император долго вглядывался в сына, пытаясь прочесть в его лице скрытые чувства, понять, как воздаяние оборачивается на нём самом, как неотвратим закон Неба.
Наконец он сказал:
— После того, как ты устроил ту сцену на совете, весь мир знает, что дело началось из-за У-лана, что пояс — его донос. Значит, и это его рук дело.
Динцюань тихо вздохнул и поклонился:
— Государь прозорлив.
Император вдруг уловил запах благовоний, исходящий от его одежды, — сладковато-кислый, чуть тягостный. Его стошнило, он сдержался и покачал головой:
— Нет, я не прозорлив. Сыновья творят такое, а я не вижу. Сыновья гибнут, а я не могу спасти. Какая же тут мудрость?
Динцюань помолчал, потом ровно сказал:
— Он убил мать и обманул государя. Такого не простит ни закон, ни небо. Не стоит печалиться о нём.
Император опустил веки, будто не слышал. Спустя долгое молчание спросил:
— Помнишь ли, у твоей сестры была кормилица по фамилии Сун? Она её очень любила.
— Слишком давно, — ответил Динцюань. — Не помню.
— А знаешь, как умерла твоя сестра?
— Не помню. Почему вы спрашиваете?
Император вздохнул:
— Эти слухи напомнили мне прошлое. Всего лишь тонкая бумага между светом и тьмой, а я тогда не видел. Наверное, я и вправду стар. Пока ты спишь спокойно, я не сомкнул глаз: стоит закрыть их — вижу твою мать, твою сестру и всех ушедших.
Динцюань кивнул, не отвечая.
Император, усталый, спросил:
— А ты? Что видишь во сне в своём Восточном дворце?
— Сны праведные, страшные, тревожные, бессонные, — ответил он. — Только радостных нет.
Император улыбнулся:
— А наяву?
Динцюань поднял голову и прямо взглянул на него:
— Наяву есть прошлое и будущее, есть обретение и утрата, скорбь и жизнь, смерть и рождение. Одного нет — радости.
Император тихо повторил:
— Нет радости…
Бледный рассвет, тот же, что и над дворцом Чжао-вана, проник сквозь резные ставни зала Каннин и лёг на лицо наследника. В его глазах блеснула холодная слеза. Он медленно изогнул губы в горькой усмешке:
— Разве вы не помните, государь, как я говорил: чем бы всё ни кончилось, мы оба уже проиграли? Неужели думаете, что я могу радоваться один?
