Она видела: не скука это, а одиночество. Все, кто был ему дорог, давно отдалились, и, как ни странно, теперь ближе всех к нему оказалась она.
Он посмотрел на неё:
— Когда я уеду, уезжай и ты.
Она удивилась:
— Куда же мне идти?
— Я говорил с Чжоу У. Сейчас во дворце смута, никому нет дела до женщин. После моего отъезда он тайно выведет тебя. Я уже велел искать твоего брата — пока безрезультатно, но, может быть, судьба позволит вам встретиться. Пять лет назад ты упустила шанс. Не упусти второй.
Она застыла, не находя слов. Он поднялся, мягко коснулся её плеча и улыбнулся:
— Береги себя. Прощай.
Наутро, в день праздника Шанси, наследник Сяо Динцюань, по высочайшему повелению, выехал из столицы в сопровождении сотен воинов стражи Цзинъу, чтобы принять тело Удэ-хоу и устроить похороны.
Когда шестого числа на утреннем заседании огласили указ, наследник уже три дня был в пути, отъехав от столицы на сотни ли. Те, кто готовил обвинения, ударили в пустоту. Поздно было что-либо изменить.
Однако нашлись и возражавшие:
— Издревле наследники не вмешивались в военные дела. Тем более наш наследник уже был в них замешан. Теперь, когда война лишь затихла, а народ не оправился, посылать его в опасные края — безрассудство. Если случится беда, пострадает и дом, и держава.
Государь понял скрытый смысл этих слов. Хотя он железной рукой подавил Чжао-шижэня, подозрение в измене с наследника так и не снято. В Чанчжоу стояли сто тысяч солдат, и наследник, долгие годы ведавший снабжением, имел с ними связи, о которых никто не мог судить. После смерти Удэ-хоу командование перешло к Гу Фэнъэну — двоюродному брату наследника. Пусть рядом и Ли Минань, но избежать подозрений в «ловле рыбы у бездны» и «выпуске тигра в лес» было невозможно.
Император ясно видел и цели протестующих: если ничего не случится — они проявили предусмотрительность; если случится — окажутся прозорливыми. В убыток себе никто не играет. Увы, весь двор давно стал рынком, где каждый торгуется за выгоду.
Император тяжело вздохнул и хотел велеть Чэнь Цзиню объявить об окончании заседания, но, обернувшись, не увидел его за спиной. Он вдруг понял: в переднем дворце больше нет наследника, в заднем нет Императрицы, на границе ни одного старого друга, у ног ни внука. И эти хитрые, расчетливые люди теперь его ближайшие.
Он поднял глаза и будто увидел: за дверями зала стоит человек в алом одеянии, с чёрными башмаками и жезлом в руке. Он идёт сквозь шумный торг, где кричат и спорят, и, улыбаясь, то насмешливо, то гордо, то почти искренне, склоняет голову:
— Вашему Величеству поздравление от верного слуги…
Император закрыл глаза, отгоняя видение. Не желая ни оставаться с министрами, ни возвращаться в пустой дворец, он тянул заседание больше часа, не решаясь его завершить.
Пока они томились в зале, наследник Сяо Динцюань уже мчался на север, вдоль дорог, ведущих к границе, в окружении сотен воинов Цзинъу.
Он оглянулся: позади — девять ярусов дворцов, башни из семи драгоценностей, скрытые за дымкой и горами.
Звёзды гасли, луна клонилась, и на краю неба проступала тонкая полоса рассвета. Становилось светло, и вся весенняя земля, вся страна, раскинувшаяся на тысячи ли, раскрывалась перед ним, человеком, рождённым и выросшим в глубинах дворца.
Он скакал рядом с воинами, но отличался от них всем: они — в тяжёлых доспехах, он — в лёгком синем одеянии учёного. Утренний ветер, в котором смешались остатки ночной прохлады и дыхание весны, наполнял его широкие рукава, и они вздымались, словно облака. В этом прикосновении ветра было что-то новое, чистое, ясное, лёгкое.
Под ярким небом он видел прозрачную, как нефрит, реку, извивающуюся, как шёлковая лента. На воде покачивались рыбацкие лодки, на берегу колыхался тростник. Голубые горы в утреннем тумане ещё не зазеленели, словно неоконченный набросок. Перед его глазами разворачивался бесконечный свиток: водяная живопись страны, где солнце и луна служили печатями, облака и дожди — надписями, а небо и вода — оправой из лазури.
Цветное и бесцветное, благоухающее и без запаха, движущееся и неподвижное, летающее в небе и цветущее в горах. Всё мелькало перед ним, не давая глазам отдыха.
«Совершенное всегда имеет изъян», — вспомнил он, и понял: это неправда. Земля под копытами, небо над головой совершенны и безупречны. И от этой безупречности сердце болело.
Он думал о том, как щедра эта красота к нему, к людям, ко всем живущим. И боль его была сладка.
Когда-то кто-то сказал: «Увидев такую страну, не нужно становиться бессмертным, сердце само станет безграничным». Он не знал, жив ли тот человек, но теперь понял его. Ему больше не нужно было никому завидовать. Он видел всё сам. И если в этом было сожаление, то лишь в том, что не с кем разделить этот взгляд. Но даже это сожаление было прекрасно. Совершенство не всегда полнота.
И, думая об этом, он вспомнил древнюю историю о принце, которого изгнали, а потом позвали обратно; и когда он отправился в путь, ось его колесницы сломалась, и народ плакал: «Наш государь не вернётся».
Но он не боялся. Он ехал верхом, не в колеснице, и видел. Видел свой народ, тех, чьи жизни он никогда не сможет прожить, но всегда будет затрагивать.
Воины с мечами и луками окружали его, единственного в мире, кто был и узником, и владыкой. Они мчались через поля и дороги, через пустоши и селения, через рынки и развалины храмов, через туманные южные земли и заснеженные северные степи.
Тех, кто возвращался домой, и тех, кто шёл на экзамены; трезвых и опьянённых; умерших и ещё не рождённых; мечтающих и смирившихся; покорённых и несломленных — всех он видел.
Моя земля.
Мой народ.
