Ночь сгущалась. Сквозь чёрный мрак и кровавый дождь взгляд Динцюаня всё больше сужался, пока он не видел лишь тех, кто лежал у его ног: возвращающихся домой, спешащих на экзамены, трезвых и пьяных, мёртвых и ещё не рождённых, мечтающих и сломленных, покорных и непокорных. Все они шли к одному исходу.
Кровь не только может плыть по воде. Она может нести лодку, может её перевернуть; может воздвигнуть город, а может его разрушить.
Он хотел отвести взгляд от этого кровавого мира, но вдруг услышал тихий детский плач, первый за эти дни. У подножия стены стоял мальчик лет четырёх, чисто одетый, растерянный среди мёртвых. Кто лежал у его ног — родители, братья, сестры или случайные прохожие — он не знал.
Динцюань поднял руку, будто желая позвать кого-то, но не успел. Из мрака вырвался всадник, словно тень, и копытом смял стоящего ребёнка.
Было ли это случайностью или намерением, кто мог сказать? В смутное время всё объяснимо, и ничто не требует объяснения. Только тонкий плач, внезапно оборвавшийся, казался единственным, что противилось безумию.
Он смотрел на то место, где ещё недавно стоял ребёнок, и протянул руку, будто желая спасти. Но понял: между спасением и спасённым пролегает не только пространство.
И вдруг, сорвавшись, закричал:
— Сяо Цзэ! А‑Юань!
Стрелки, готовившиеся к выстрелу, обернулись в изумлении: их государь, за которого они проливали кровь, сидел, обессилев, у холодной стены. Ни спокойствия, ни величия, ни царского достоинства — всё смыло дождём. В тот миг их вера рухнула.
Он сидел, пока ледяной ветер и кровавый дождь не пропитали его до костей. Когда тучи рассеялись, над башней взошла огромная кроваво‑красная луна, словно само небо, потемневшее от гнева, открыло единственный глаз.
Он вспомнил: сегодня двенадцатое, луна должна быть полной. Но он не думал, что увидит её такой… тяжёлой, как медь, бледно‑красной, как кровь.
«Всё же я ошибся», — устало подумал он. — «Всякая драгоценность имеет изъян, и эта страна не исключение. Её порок — в этой жестокой луне, в бесстыдстве сытых и в страданиях тех, кто их кормит. Она никогда не была щедрой, и её лицо в гневе ужасно».
Он понимал: всякое следствие имеет причину. Чтобы пожать, нужно сеять и поливать кровью. Это не начало и не конец, а вечный круг: весной сеять, осенью жать, без конца. Как сказал тот, кого он убил, — это его собственный ад без просвета.
Он вспомнил всё, что старался забыть: поля, заросшие бурьяном; деревни без дыма очагов; жизни, которых он никогда не узнает, но которые из‑за него стали бедными и искалеченными.
Если власть питается кровью, что она в итоге пожнёт? Его собственная жизнь — ответ.
Сквозь кровавую луну он видел свой народ от Чанчжоу до столицы: стариков и детей, стоящих на земле, напитанной кровью. Он видел их во веки веков, в бесконечных перерождениях, всё на той же земле, осквернённой кровью. Это был их ад без просвета. Как им найти освобождение? Их лица менялись, но неизменным оставался взгляд: глаза, полные слёз, обращённые к нему:
«Наш правитель не вернётся».
Моя земля. Мой народ…
Грохот битвы стих. Небо из чёрного стало серым, потом голубым. Только кровавая луна упрямо держалась на краю небосвода, пока её не вытеснило восходящее солнце.
Динцюань пошевелился, тело его окоченело. Перед ним протянулась рука. Он поднял глаза, но, отвернувшись, сам поднялся с земли.
Без покрова ночи всё стало ясно: под ногами лежал настоящий шура. Всё, что он когда‑то читал в книгах — о страданиях, о жестокости, о крови, — теперь ожило перед ним. Когда письменное предостережение становится явью, есть ли путь назад?
Руки его дрожали, но лицо оставалось спокойным. Гу Фэнъэн взял его за руку:
— Ваше Высочество, великая держава начнёт своё возрождение отсюда, сегодня.
Он вырвал руку и тихо сказал:
— Остановись, брат Жу.
— Что ты сказал? — Гу Фэнъэн не поверил.
— Я сказал: пора остановиться.
Гу Фэнъэн понял, что тот говорит всерьёз, и холодно спросил:
— Ты знаешь, зачем государь велел тебе быть здесь?
— Если бы я не знал сердца отца, — ответил Динцюань, — я бы не дожил до этого дня.
— Так ты испугался? — вспыхнул Гу Фэнъэн. — Поздно! Назад пути нет!
— Назад и есть путь, — спокойно ответил он.
Гу Фэнъэн шагнул вперёд, сжал его плечи:
— Это твой последний шанс! Попробуй хоть раз! Чего ты боишься?!
— Боюсь, что попробую — и привыкну, — тихо сказал Динцюань. — Что мне понравится, и я, как ты, стану считать это естественным. Боюсь, что тогда я стану императором, а ты — Хоу Удэ.
Гу Фэнъэн ударил его в челюсть.
