Юноша в небесно-синем широкорукавном халате, с белонефритовым венцом в виде лотоса, стоял у воды. Он закатал рукав, обнажив часть руки, и бросил в пруд осколок старой глазурованной черепицы. Таких в Западном саду было множество. Черепица прыгнула по воде раз, другой, третий, четвёртый, пятый.
Он поднял голову. Лицо его, словно написанное кистью, было тем самым, о котором судачили при дворе, но ни одно описание не могло передать его живого облика. Увидев, что она наблюдает, он улыбнулся ясно, по-весеннему, с лёгкой гордостью и доброжелательством.
Сердце её дрогнуло, будто осколок стекла упал в тихую воду, звеня и тоня.
Между ними лежала осенняя гладь. Вдруг поднялся ветер, вода сморщилась, широкие рукава юноши взметнулись, листья зашуршали в воздухе. Осколок, брошенный им, словно стал его оброненным перстнем, а сам он — чистым и светлым, как древний водный бог из старинных стихов.
Они смотрели друг на друга через осеннюю воду, пока к нему не подбежали слуги, а за ними — придворная красавица. Она встала рядом, и они выглядели как пара, созданная небом.
Тогда девушка вспомнила о своём поручении и бросилась прочь. Уже не знала, притворялась ли она, играя в недоступность, или действительно испугалась и хотела бежать.
Но всё кончилось одинаково: её привели к нему. Слуги, кичась властью, грубо расспрашивали, а он уже сидел прямо, в полном облачении, с лицом, где соединились достоинство владыки и холодная надменность.
Позже та придворная женщина сказала ей:
— В тот миг он выглядел так, будто всё по-настоящему. Моё сердце дрогнуло, и я поняла, что больше не та.
Её собственное воспитание, прямота и положение делали её медлительнее в чувствах, и лишь теперь она осознала: сердце действительно имеет вес и издаёт звук, когда падает.
Она влюбилась не тогда, когда видела его гордого и юного у окна, и не тогда, когда наблюдала его слёзы в заточении. Её сердце дрогнуло с первой встречи.
Так сказано: «Всякое движение сердца — уже грех». Но её поражение было предрешено с самого начала. Почему же она всё равно боролась, не желая отпустить, зная, что всё тщетно?
Потому что они были одинаковы, оба не могли иначе.
Мы ведь знаем, что человек смертен, но всё же живём.
Когда беременность госпожи Гу достигла десятого месяца, ей стало трудно двигаться. Дни тянулись однообразно, и у неё было вдоволь времени ждать. Ждать, когда покои опустеют, когда можно будет выйти одной, без свидетелей.
Наконец такой миг настал. Она надела верхнюю одежду, тихо вышла из покоев и, тяжело ступая, осторожно миновала стражу Восточного дворца. Впрочем, прятаться уже не было нужды: прежний владыка ушёл, новый ещё не вступил, и дворец пустовал, словно холодный дом. Он когда-то сказал: «Дворец без государя — как крепость без полководца, не нуждается в охране».
Следуя памяти, она прошла задний зал, пересекла площадку, миновала нефритовую ограду и остановилась у стройного кипариса, растущего на краю голой земли.
Сняв с волос нефритовую шпильку, она стала рыть землю, слой за слоем, пока не сочла глубину достаточной, чтобы спрятать тайну.
Из рукава она вынула белый шёлковый мешочек в форме цветка. Пятицветные шнуры на его горловине выцвели, два иероглифа на ткани почти стерлись, но в каждой черте ещё чувствовалась сила, словно резьба по золоту и нефриту.
Она опустила мешочек в яму, засыпала землёй, пригладила ладонью, и всё — чувство, что жило лишь в ней, — было окончательно погребено под пылью мира, как и его непоколебимый дух, упорство и мечты — под пылью истории.
Эта любовь навеки принадлежала ей, как тот дух, то упорство и те мечты ему.
Что же теперь могло быть жаль?
Госпожа Гу медленно выпрямилась. Внезапная боль пронзила живот, она успела ухватиться за ствол кипариса и подняла руку к небу.
То было небо девятого месяца седьмого года Цзиннин, ясное, с мягким ветром и плывущими облаками. Его цвет был тёплым и нежным, как глазурь фарфора цвета небесной зелени; там, где глазурь тонка, проступал серовато-белый черепок, словно пепел благовоний.
Она протянула руку и, казалось, могла коснуться самого неба.
