Горько было девушке. Даже любимый танец не радовал её. Но на следующий день юноша явился. Казалось, век минул, а прошло всего ничего. Он был серьёзен:
— В моей стране беда. Я должен уехать. Но я хочу взять тебя с собой. Хочу сделать тебя женой.
Девушка плакала: ведь и она его любила. Хотела бы уйти с ним, давно мечтала об этом. Но была уже обещана наследному принцу. Через несколько дней — свадьба. Как уйти? Предать семью, оскорбить наследника, вызвать гнев государя?
И она разжала руку. Он понял её. Улыбнулись оба сквозь слёзы и расстались, пожелав друг другу счастья.
— А потом? — спросила Цзылянь.
— Потом девушка стала супругой принца, родила детей. Когда он взошёл на трон, она стала императрицей. Государь был добр. Знал, что сердце её отдано другому, и всё равно хранил к ней почтение. И она решила: раз душа принадлежит юности и чужеземцу, то жизнь и верность будут принадлежать государю. Отныне — лишь служение, вплоть до смерти.
— А юноша?
Императрица Инь печально улыбнулась.
— Он тоже женился, завёл семью. Каждый из них должен был хранить своё. Нельзя всю жизнь держаться за былую влюблённость.
И всё же судьба вновь свела их в Золотом дворце.
— Он вырос, возмужал. Но в её глазах оказался точь-в-точь тем, каким снился ей ночами. И она для него — такой же, какой являлась в его снах. Странно, но словно сердца, что помнят друг друга, соединяют и через тысячи ли.
Они долго говорили о прошлом. О первой встрече, о спектаклях, о прогулках после театра. О последнем дне…
— Он снова протянул ей руку: Ещё не поздно. Давай всё бросим и уйдём. Она знала: это лишь порыв, лишь тоска вырвалась наружу. Но и знала: там, в глубине, была доля правды.
Она не взяла руки. Но они поклялись: прожить жизнь не посрамляя себя. И если судьба благосклонна, встретиться вновь — после того, как каждый пройдёт свой путь до конца.
— В тот день тоже было такое же ясное небо — сказала императрица, подняв взгляд к лазури.
— Да, — ответила Цзылянь.
И тень слезы блеснула в жемчужном уголке глаза. Цзылянь сделала вид, что не заметила, и посмотрела вниз, где гуйюаньский отряд, сверкая саблями, уходил прочь через ворота.
Время текло, как калейдоскоп.
— Теперь тебе следует особенно беречь себя — сказала Цзылянь, повернувшись к сидевшей рядом Лин Нинфэй.
Та была в алой бархатной накидке с цветной вышивкой. Наступил месяц перемены одежд. С осени и до весны надлежало носить лишь тёплые, шерстяные наряды.
— И, конечно, никаких верховых прогулок.
— Что? И верхом нельзя?
— Разумеется. Если будешь скакать, напугаешь драконёнка во чреве.
— В Гуйюане, — засмеялась Лин Нинфэй, — женщины и в беременности скачут верхом, странствуют на конях. Говорят: чем чаще в это время бываешь рядом с конём, тем крепче и здоровее будет дитя.
— В Гуйюане так, — мягко возразила Цзылянь. — Но здесь — Великий Кай. И носишь ты под сердцем не просто младенца, а царское семя. Тут нельзя рисковать. Ведь коня могут опоить, сбрую подпортить — злые люди не дремлют. Нужно быть осторожной, не давать подлым недругам ни единого шанса.
— Осторожной… — нахмурилась Лин Нинфэй. — Ненавижу это слово.
— Я тоже его не люблю, — вздохнула Цзылянь. — Но раз уж стала матерью — должна беречь. Беречь себя — значит беречь и ребёнка.
— Матерью… — повторила Лин Нинфэй. — Совсем, совсем не верится.
Лишь вчера открылось, что она в тягости. Как обычно носилась по ипподрому, но вдруг почувствовала дурноту. Призвали лекаря — и тот объявил: уже месяц, как беременна.
— Вскоре ощутишь по-настоящему, — улыбнулась Цзылянь. — И материнское чувство придёт.
Она провела ладонью по собственному животу. Под красной бархатной накидкой он был высоко округлён, словно сам утверждал своё существование. В феврале узнала о беременности, а вот уже и октябрь — вроде бы долго, а пролетело мгновением.
— Сначала и я не верила, — тихо сказала она. — Думала: ошибка, не стоит надеяться.
Лунцин был счастлив, а сама Цзылянь не разделяла его радости. Долгие годы она принимала жёлтый терн — и смирилась, что детей у неё не будет.
— Но день ото дня тело менялось. Становилось тяжелей, и всё же странно нежней. Будто я — уже не я одна. Сначала это пугало, казалось какой-то болезнью. А потом перемена сделалась милой. Моё тело уже не принадлежит мне самой — и в этом я нахожу тепло.
Через бархат одежды чувствовался этот жар. Он наполнял грудь нежностью.
— Тяжко тебе, видно, — заметила Лин Нинфэй. — Живот у тебя словно каменный груз.
— Именно в этой тяжести и его прелесть, — мягко улыбнулась Цзылянь. — И ты тоже поймёшь.
Проводив Лин Нинфэй, всё ещё не смирившуюся с запретами, Цзылянь зевнула.
— Что ж за беда: утомляюсь в два счёта. Всего лишь словечко-другое сказала.
— Ложе приготовлено, — напомнила Цисян. — Отдохните немного.
— Хотела было перед сном взглянуть на счётные книги…
— Государыня, здоровье превыше всего. Счета подождут.
— И так всё откладываю. Не только книги: подарки не перебраны, ответные ещё не приготовлены, благодарственные письма не написаны, а ещё…
— Нельзя так! — резко оборвала Цисян.
— Сейчас ваш срок. Любая усталость опасна для драконёнка. Забудьте про дела, отдыхайте спокойно. Даже лекарь сказал: если клонит в сон — не пересиливайте, спите. Вы ведь сами только что наставляли Нинфэй беречься, а себя совсем не жалеете.
Под натиском Цисян Цзылянь подчинилась: она помогла ей лечь, и едва коснувшись подушек, Цзылянь провалилась в сон, будто в тёплую глубину под закатным солнцем.
В дреме ей виделись короткие сны. Первый, о браке, что растаял иллюзией. Второй, о ребёнке, что погиб несчастьем. Затем — о том как, будучи отвергнутой, жила в отчем доме. Потом — обо всём, что пережила во дворце. Пережёвывая в памяти радости и горести, она наслаждалась сладкой весенней дремотой.
И вдруг — проснулась. В полумраке комнаты был кто-то ещё. Тишина и покой.
— Ах, государь, — тихо сказала она. — Вы пришли.
— А разве мне нельзя? — с улыбкой отозвался Лунцин.
Он откинул с её лица прядь волос. От его драконовой одежды пахло свежей тушью — видно, только что вернулся от дел.
— Всякий раз, как я вижу тебя, — заметил он, — ты спишь.
— А мне всё время хочется спать. И во сне, и наяву — словно полночь стоит.
Она хотела приподняться, но он остановил её:
— Беречь себя — прежде всего. Хочешь спать — спи.
— Простите, что я даже приветствия не вознесла…
Она смотрела на него снизу, с подушки. Свет лампы скользил по его лицу, делая его не столько величавым владыкой, сколько ласковым мужем.
— Я только что любовался твоим сном — сказал он.
— Как стыдно. Даже румян не надела.
— И слава богу. Так ещё прекрасней.
Он коснулся её щеки осторожно, будто боялся сломать хрупкий фарфор.
— Лишь я один могу видеть тебя такой. Ну… разве что ещё Цисян и Сюйшоу…
— Из мужчин только вы, государь.
В её голосе прозвучала тень сожаления, и он рассмеялся.
— Ну, скоро ли он появится?
— Кто знает. Спросите сами у ребёнка.
Цзылянь приподняла одеяло. Лунцин, улыбнувшись, осторожно положил ладонь на её живот.
— Дитя моё, — сказал он, — не пора ли тебе явиться? Матушка день и ночь заботится о тебе, и отец хочет поскорее увидеть твоё личико.
Он гладил её, говорил — и вдруг нахмурился:
— Как странно. Вчера так и толкался без конца, а нынче — тишина.
— Совсем недавно ещё ворочался. Наверное, уснул.
— Нет, всё равно нужно позвать лекаря.
Он позвал евнуха, велел срочно привести лекаря Чжу.
— Вы чересчур тревожитесь. Лекарь говорил: дитя не может беспрестанно толкаться. Спит — и тихо.
— Но я хочу быть уверен. До прихода Чжу-тайи не двигайся.
— А мне нужно переодеться. Неужто велите довольствоваться так?
— Ах, верно. Тогда нельзя тянуть.
Он помог ей подняться. Позвали Цисян, и Цзылянь ушла в соседнюю комнату, вернулась уже переодетая. Лунцин стоял у стола с цветочной композицией, глядел на висевший над ней свиток.
На нём было набойное изображение: двое мальчиков запускают воздушного змея.
— Я хотел хоть чем-то почтить память твоего ребёнка, что так и не появился на свет — сказал он.
В конце прошлого года он сам пришёл к ней с этим. Во дворце запрещено устраивать частные поминки, да и плод, потерянный ею, был от первого мужа — как августейшей супруге, ей не дозволено было открыто скорбеть. Но разве мы ничем не можем помянуть его? — сказал тогда государь. Его готовность разделить её горе тронула до слёз.
— Один мальчик будет одинок. Пусть будет двое — веселей — сказала тогда Цзылянь.
Ведь и в утробе Динши погиб ребёнок — по повелению государя. Вынужденная жертва, но горше всех страдал сам Лунцин. Он не имел права и виду подать — ведь он император.
Хотя бы, глядя на этот свиток, он мог бы отдать дань памяти тем детям. Пусть это хоть немного облегчит его душу.
Шрамы не исчезнут. Их не стереть. Но жизнь всё равно идёт. За ночью приходит утро, годы сменяют друг друга.
Нельзя утонуть в раскаянии. Лишь идя по дороге света, можно встретить завтрашний день.
— Только что мне приснились дети — сказала Цзылянь, вставая рядом. — Они смеялись и бегали, пускали змея — точно, как на свитке.
— Это добрый сон, — кивнул Лунцин. — Значит, дитя хочет поскорее явиться в мир.
Он накрыл её ладонь, что лежала на животе.
Она едва коснулась подушек, как внутри грянул мощный удар. Ей даже дыхание перехватило.
— Ах! Шевельнулся! — воскликнул Лунцин. — Чувствуешь, Цзылянь?
— Как же не чувствовать? Это ведь моё тело.
— Да, да… Слава небесам! Наш малыш полон сил.
Он радовался беззаботно, а Цзылянь морщилась — ей было тяжко от толчков.
И в такие минуты ей хотелось упрекнуть мужа, что он лишь играет, радуется, не понимая её муки.
— Такой озорник — точно мальчик, — засмеялся Лунцин. — Наверное, во сне скачет верхом. А может, девочка. Слишком шаловливая — потом жениха поди и не подберём!
Он не ведал, что жена сердится, и склонял ухо к её животу, то смеялся, то задумчиво слушал, — весь погружённый в ожидание.
…Даже если это лишь миг счастья — пусть так. Ведь где счастье, там и беда. Где беда, там и счастье. Слишком велика удача, и она неминуемо влечёт испытание. Но противиться миру невозможно. А ныне Цзылянь лишь хотела довериться этому мгновению — весеннему свету и теплу любимого.
