— Мачеха? А мать твоя?
— Она умерла, когда я была ещё ребёнком. Оставила отцу лишь меня одну. И ради наследника он женился вновь. Я поначалу боялась, что нам будет трудно поладить… а оказалось, зря тревожилась. Мачеха оказалась ласковой и приняла меня как родную.
— Везучая ты. А моя мачеха — змея! Смотрела на меня, словно я ей бельмо на глазу. Издёвки, придирки… ненавидела я её всей душой.
Мать Нинфэй, законная жена хана, умерла вскоре после её рождения. А вскоре наложница — мать принцессы Эдуо — стала второй супругой.
— С такой мачехой жизнь у тебя, верно, была тяжёлой?
— Не очень. Зато старшая сестра Эдуо была самой нежной на свете. Она готовила мне сладости, учила письму, рассказывала сказания племени, показывала, как закалывать волосы и как делать румяна.
— Ты её любила.
— Не то слово. И всегда буду любить Эдуо-цзюнь так же.
— Ты скучаешь по ней, не правда ли?
— …Не скучаю. Я знаю, что с ней всё хорошо. В письме писала: родила близнецов, счастлива. И если она счастлива — я довольна.
Но щёки её дрогнули, выдав внутреннюю боль.
— Слышала я, что ты хороша в вышивке.
— Да… Ну и что?
— Помнишь, как вчера мы красили платок? Вышей его для Эдуо-цзюнь и пошли. Она ведь тоже скучает по тебе. Обрадуется.
Нинфэй молчала, опустив глаза на носки вышитых туфелек.
— Так и не попробуешь сладкого?
— Я же сказала: не буду.
— Как же так… Я одна не съем всё это.
— Отдай фрейлинам.
— Не выйдет. У девиц в Фансянь-гун пост — им нельзя сладкое.
Исян пояснила с улыбкой:
— Это клятва. Мы поклялись, пока Хуангуйфэй не забеременеет, не прикасаться к сладкому.
— Вот я и говорю — не глупите. Не хотите помочь, придётся выкинуть.
— Даже простая еда грех пускать в мусор, — пробормотала Нинфэй.
— Вот именно. Так помоги мне. Понимаю, тебе ближе придворные изыски, но и простое угощение иногда идёт впрок.
— …Ну ладно.
С явной неохотой она протянула руку к паровому кексу.
— Ну как? Вкусно?
— Так себе, — буркнула.
Но, начав с недовольным видом крошить, вскоре не удержалась — и за обе щёки наворачивала сладости одну за другой. Цзылянь, глядя на неё, улыбалась.
— Исян, посмотри, платок уже высох?
Та вскоре вернулась, держа в руках кусок ткани.
— Да, только что. Вот, взгляните.
— Ах, какой прелестный розовый оттенок! С вышивкой он засияет ещё ярче. Ну, сестрица, какой узор подойдёт? Ваза с розами — символ вечного мира; лотос с османтусом — супружеского счастья; персики в цвету — весны и процветания. А ты что бы выбрала?..
Но на щеке Нинфэй блеснула слеза, и слова Цзылянь осеклись.
— Что с тобой? Словно горькое что-то в сладком попалось?
— …Да. Горько.
— Какое именно? Дай попробую.
Она указала на недоеденный кекс. Цзылянь взяла кусочек, положила в рот. Мягкий, душистый, сладкий — никакой горечи.
— Точно… горько.
— Ага, — кивнула Нинфэй, и крупные слёзы посыпались на её зелёное платье.
Выйти замуж и уехать жить в чужое государство? Что значит жить там без опоры? Цзылянь подумала: смогла бы ли она сама вынести всё это? Чужая речь, чужая одежда, чужая еда — и навеки отрезан путь домой. Справилась бы она, не изнемогла ли бы в тоске? А Нинфэй держалась до сих пор, стискивала сердце, убивала желание сбежать.
— …Вышью филина, — прошептала она, принимая протянутый платок.
— В Гуйюань филин — счастливая птица. А белый филин, говорят, приносит счастье.
— Тогда пусть будет белый. Только не одной белой нитью, а с золотом. Как твои волосы.
— А глаза зелёные?
— Будет похоже на тебя.
— Я похожа на филина?
— Конечно. Когда так глаза выкатываешь — вылитая птица.
— Хамка. Я умею и улыбаться мило.
— Ну-ка, покажи.
— Нет. Не смешно.
— А если будет смешно? Вот смотри…
Она обернулась, состроила ужимку и резко повернулась назад.
— Ужас! Хуангуйфэй так не к лицу!
— Мне можно. Лишь бы государь не видел.
— Расскажу ему!
— А я расскажу, что улыбка у Нинфэй — чудо какое красивая.
Та засмеялась, прикрывая рот, но, глянув снова на гримасу Цзылянь, разразилась заливистым смехом. Смехом молодой девушки, а не печальной пленницы.
Но — лишь и только. Лишь мгновенные размышления, когда глядишь на горные ущелья, залитые зарёй, — и больше ничего. Ни малейшего пламени в груди, ни бурного чувства.
Вероятно, и у Цзылянь то же самое. Лунцин искал в ней прежде всего умелую Хуангуйфэй, и она в полной мере оправдала его ожидания. Это было скорее отношение государя и его опоры, чем мужчины и женщины.
В империи всё было строго разграничено. Места, где вершились церемонии и управление — назывались внешним двором; палаты, где государь днём занимался делами, — срединным двором; покои же наложниц и супруг — внутренним. Внутренний двор делился на два крыла: восточный — Чинчао, где жил наследный принц, и западный — Байчао, где пребывали отрёкшиеся монархи — тайшаны и ушаньхуаны.
Дворец Дэнъин-гун стоял в Байчао. Издавна он был обителью прежних государей, но ныне его хозяином был Жуйдэ-ван Гао Чуйфэн. Обычно князья не жили в императорских палатах, им полагалось строить отдельные резиденции за стенами дворца. Но Жуйдэ-ван был исключением из исключений: ведь он был свергнутым императором.
Чуйфэн — сын тайшана Гао Юйсяо. Его мать не пользовалась милостью, и потому судьба казалась навеки отрезавшей его от трона. Но два старших брата один за другим скончались, и ему досталось верховное место. В летописях его царствование носит имя Шаоцзин. Но этот период оборвался на шестом году, из-за страшной загадки — дела предательского дракона.
Началось всё с того, что младший брат императора, Шиянь-ван Гао Тоuya, поднёс в дар редкий чай со своих земель. Шаоцзин-ди обожал жёлтый чай, благоухающий и тонкий, и устроил у себя в доме чаепитие, позвав наследного принца и прочих сыновей.
Наследнику было всего одиннадцать лет, младшему же три. Весенний день сиял, отец и дети пили чай, смеялись, наслаждались редким счастьем. Но радость в миг обернулась трагедией.
Сначала младший мальчик захрипел и упал, обливаясь кровью. Не успели позвать лекарей, как другие сыновья один за другим захлебнулись алым. Наконец наследный принц рухнул в собственную кровь, а император, побледневший как смерть, весь обагрился брызгами на драконьем одеянии.
Чай оказался отравлен. То был привозной южный яд, против которого не существовало спасения. Один за другим дети угасли. Лишь трое чудом уцелели — император и близнецы-второй и третий сыновья. Но уцелели они слепыми.
Подозрение первым палo на Шиянь-вана, принесшего чай. Восточная Палата рьяно искала улики, но напротив — доказала его невиновность.
Однако круг подозреваемых оставался необъятным. Басян-ван Гао Сюци, которому мать-повинная отрезала путь к престолу; Чжэндоу-ван Гао Чжунвэнь, смирившийся с тенью своего титула; Сунъюэ-ван Гао Цайе, изъедаемый болезнями. Все — сыновья тайшана, братья императора. Но подозрения тянулись и дальше: к княжнам, вдовствующим наложницам, затаившим злобу сановникам, придворным евнухам, чужеземным послам и скрывающимся мятежникам. Все могли быть причастны, но истина так и не всплыла.
Грех поднять руку на императорский род был столь тяжёл, что каралcя истреблением девяти поколений. А тут — наследник и целый ряд сыновей погибли! Император и выжившие близнецы ослепли. Люди ждали суровой кары небес, но — вопреки всему — казнили лишь несколько евнухов, готовивших чайное угощение.
Через несколько месяцев случился новый удар. Близнецы — второй и третий сыновья — умерли от болезни. Род Шаоцзин-ди оборвался. Шесть сыновей погибли, а сам император ослеп — вот откуда пошло название дело предательского дракона.
В том же году тайшань лишил его престола, даровав титул Жуйдэ-вана. Говорили, что именно император сам предложил отречься: без наследников, без зрения, он не считал себя достойным трона.
Тем временем страна шаталась: на севере угрожала Орда Гуйюань, на юге буйствовали пираты, на востоке Чунсянь-ван Гао Чэнцзин затевал заговор с варварами. В такую пору престол без опоры был гибелью. И потому решение вернуть трон отцу — тайшану — стало единственным выходом.
Так на трон вновь взошёл старый монарх — под именем Ичан-ди.
Первым его шагом было усыновление племянника — сына Хунле-вана Гао Юаньцзюна — юного Гао Лунцина. Юноша был знатного рода, в нём сочетались доблесть и учёность, его род был безупречен, и, к тому же, пятнадцать лет — возраст, когда душа ещё чиста.
Ичан-ди видел в нём будущего государя. Через семь лет он отрёкся в его пользу. Так двадцатидвухлетний Лунцин взошёл на престол.
Жуйдэ-ван, хоть и был свергнут, жил совсем не как прочие низверженные императоры. Его дворец — Дэнъин-гун, слуги, право участвовать в обрядах и встречах при дворе — всё указывало, что с ним обращались почти как с тайшаном. Это было редчайшее завершение драмы престолонаследия.
— Приветствую Жуйдэ-вана, — Цзылянь вошла в Дэнъин-гун и склонилась до земли.
Это была не первая встреча. Она видела его ещё до поступления во дворец, а после — не раз являлась кланяться.
— Оставь церемонии. Садись, — велел он.
Она присела на край подушки. Евнух Ми, управляющий дворцом, поднёс две чаши с крышками. В них был белый отвар: после дела дракона Жуйдэ-ван больше никогда не прикасался к чаю.
— Слыхал я от государя многое. Говорят, ты нынче и Цай Гуйфэй, и Сюй-лифэй водишь, как хочешь?
— Ах, не издевайтесь над мной.
— Издеваться над главной из жён дворца? Я не самоубийца, — усмехнулся он.
— Так вы сравниваете задворки дворца с… игорным домом?
— А разве не похоже? Каждая из женщин кладёт на стол свои ум и красоту. Кубик судьбы решает, кому выпадет милость. Побеждающая сегодня завтра рушится в прах, побеждённая восходит вновь. Победа и поражение, слава и позор — всё меняется в один миг. Но кто не играет — тот не проигрывает. Вот как ты.
— Звучит не очень похвалой.
— Ошибаешься. Это комплимент. Ведь умение управлять этим домом цветов — редкий дар. Государь нашёл в тебе спутницу, какой стоит гордиться.
Он рассмеялся, раскрыв веер с горным пейзажем. Ему было сорок семь, и некогда резкая красота смягчилась чертами зрелости. Глаза его были слепы, но сияли светлой улыбкой и теплом. Цзылянь видела перед собой не свергнутого властителя, а доброжелательного мужчину средних лет.
— Вы говорите о хорошем спутнике… Разве вам самому не повезло с Жуйдэ-ванфэй? А где же она нынче? Обычно всегда рядом, а сегодня я её не вижу. Не хворает ли?
— Она с гунчжу отправилась в Цзиньхэ-гун — к тайхоу.
После свержения Шаоцзин-ди его наложницам позволили покинуть дворец, выйти замуж снова, щедро одарив. То был небывалый милостивый поступок — по настоянию самого Жуйдэ-вана.
С ним остались лишь две женщины. Первая — Вэй-ши, некогда Минъи, теперь Жуйдэ-ванфэй. Когда-то она была любима императором, родила ему сына, которому прочили трон… но младенец умер. И всё же её любовь и их общая дочь смягчали суровую судьбу.
— Раз позвали меня, когда ванфэй нет рядом, значит, поручение у вас тайное. И даже от неё скрываемое?
— Верно, — улыбнулся он, пригубив отвар. — Даже от гунчжу. Девочка болтлива, матери расскажет — а там и секрет раскроется.
— И что же это за тайна?..
Но в этот миг раздался шелест юбок. Вошла высокая женщина лет сорока, с красивым, но суровым лицом, без намёка на услужливость.
Это была вторая из его наложниц — Тяо-ши. Некогда Цзинфэй, после свержения получившая титул цэфэй второй степени — Цзинфэй.
— Я хочу, чтобы ты раскрасила узор на этой шкатулке для косметики.
Жуйдэ-ван указал на ларец, что держала в руках Тяо-ши. Он был из камфорного дерева, и от него исходил чистый, терпкий аромат камфоры. Короб имел форму прямоугольника; Тяо-ши приподняла крышку — под ней сверкнуло зеркало. Ниже открывалось окошко, сдвигавшееся в стороны, и внутри являлись изящные ящички и скрытые отделения.
— Ах, как прекрасна эта вещь! Неужели, это работа самого господина?
— Совсем скоро у ванфэй день рождения, — сдержанно рассмеялся Жуйдэ-ван, и в улыбке его просквозила лёгкая смущённость.
— Она до сих пор пользуется старой шкатулкой, давно уже треснувшей. Но всё твердит про бережливость и никак не решается заменить. Я хотел подарить ей вещь дорогую, но знал: она лишь омрачит лицо. Тогда я сделал сам. И что удивительно — любые диковинные работы мастеров не вызывают у неё такого восторга, как эта грубая поделка, созданная руками мужа.
— И верно. Ни с каким шедевром мастера не сравнится то, что создано любимым супругом.
После переселения в Дэнъин-гун Жуйдэ-ван всерьёз занялся резьбой по дереву. Поначалу, опираясь лишь на осязание, он то и дело ранил руки, но ныне достиг в ремесле такого совершенства, что и искусные плотники склоняли головы. В гостиной все предметы — полки для древнего фарфора, резной курильный столик с узором громовой спирали, подставка для цветов, чайный столик с выпуклыми летучими мышами, даже круглый стул с изогнутой спинкой, на котором сидела Цзылянь, — всё было делом его рук. Сам он смущённо называл это пустым развлечением и считал недостойным выставлять на виду, но ванфэй настояла: пусть стоит в гостиной. И, в сущности, она имела право гордиться: каждая вещь по прочности и изяществу не уступала изделиям императорских мастерских.
