— Что ты, — он лениво улыбнулся. — Не приписывай мне лишней хитрости. Репутация у меня, между прочим, безупречная.
— Ну-ну, — я покачала головой. — Указ у тебя при себе?
— Конечно.
— Тогда всё просто. Я уговорю отца. Если мы объединимся, Императорская Матерь не устоит.
Он приподнял бровь:
— Хорошо. Какие условия?
— Первое: после твоего восшествия отец остаётся первым министром.
— Согласен. Никто не справится с этим лучше Лин Сюэфэна.
— Второе, — я помедлила, — ты станешь регентом на один год. Я объявлю, будто ношу дитя от рода Сяо, и до рождения наследника ты будешь управлять страной. Год девиз правления не меняем — остаётся Дэю.
Он нахмурился:
— Если ты родишь сына, мне что, отречься?
— Глупости, — я улыбнулась. — Я не беременна. Регентство — лишь прикрытие. Через год трон всё равно твой. К тому времени ты укрепишь власть, чего тебе бояться?
Он вздохнул, поклонился с лёгкой иронией:
— Повинуюсь воле Императрицы. — Потом он прищурился: — Но ведь ты меня ненавидишь. Зачем помогаешь?
— Кто знает, — я подошла к окну. — Может, просто не хочу, чтобы Императорской Матери было слишком спокойно.
За окном толпа всё так же спешила, белые цветы и траурные повязки качались в воздухе. По правилам, во время траура торговля запрещена, но перед праздником люди всё равно готовятся к Новому году. И, может быть, так даже лучше: живым нужно жить.
Я вытянула руку в окно, поймала снежинку. Когда успел пойти снег?
Сегодня двадцать третье число двенадцатого месяца. До Нового года, до первого дня девятого года Дэю, семь дней.
В этот день, называемый в народе Малый Новый год, империя, потрясённая дворцовым переворотом, повернула в сторону, о которой никто не мог и помыслить.
В тот день, что в народе называли Малым Новым годом, судьба империи, потрясённой дворцовым переворотом, вдруг свернула в сторону, о которой никто и помыслить не мог.
Двадцать шестого числа двенадцатого месяца восьмого года правления Императора Дэю, на третий день после великого траура, сановники, ссылаясь на то, что трон не должен долго оставаться без владыки, подали прошение Императорской Матери, чтобы избрать нового государя.
На следующий день, двадцать седьмого, Сяо Цяньхун был спешно вызван из своего удела в столицу. Одиннадцатилетний мальчик, не успев опомниться, оказался в самом центре власти. В тот же день пять отрядов войск, возглавляемых ванами из рода Сяо, подошли к столице, требуя допустить их к поклону перед гробом покойного императора в зале Фэнсянь.
Двадцать восьмого числа переговоры между ванами и Императорской Матерью зашли в тупик, и вскоре войска, прибывшие «на защиту престола», сошлись у городских стен с десятью полками гвардии Юйлинь, охранявшими столицу. Война могла вспыхнуть в любую минуту.
Двадцать девятого, когда Чэнцзинь, едва месяц назад покорившийся Великому У, вновь двинул свои железные конницы к Шаньхайгуаню, над империей снова сгущались тучи беды.
И в тот же день, в спешке, в глубине Запретного города состоялась церемония восшествия на престол — Сяо Цяньхун, укутанный в поспешно перешитые императорские одежды, принимал поздравления сановников в зале Чжунцзи.
Но прежде чем прогремели пушки и зазвучала музыка, в покои ворвался отряд неизвестных стражников. Когда придворные, прижатые к стенам блестящими клинками, дрожали от ужаса, они наконец поняли: власть — это всего лишь холод стали.
Я оставила за спиной Сяо Цяньцина, подняла меч и шаг за шагом подошла к Императорской Матери. Броня на мне звенела, сапоги глухо стучали по каменной дороге. Я положила клинок на её белую, полную шею.
— Ты проиграла, — сказала я.
Голос мой был хриплым от долгих скачек. Я только что вернулась из Шаньхайгуаня, где не только заручилась поддержкой ста тысяч всадников Кумоэра, но и, предъявив оставленное Сяо Хуанем завещание, получила согласие Ци Чэнляна. Стоило мне отдать приказ, и он открыл бы ворота, впустив в столицу десять тысяч нучжэньских коней.
Я знала, что схожу с ума, но в ту минуту действительно могла повелевать всем, даже если бы это значило погубить империю.
Императорская Матерь побледнела. Она молча смотрела мне в лицо. Я убрала меч, обошла её и, не взглянув на съёжившегося в углу Сяо Цяньхуна, вышла наружу.
Внутренний дворец ещё гудел от редких схваток. Мой брат с людьми сражался с двумя полками дворцовой стражи. Снег только что выпал, и на площади у ворот Цяньцинь ещё лежали белые сугробы. Площадь была пуста. Я пересекла её и направилась к залу Фэнсянь.
В высоком, величественном зале под сводами висели траурные полотнища. За ними стоял чёрный лакированный гроб, вокруг которого дрожали сотни лампад. Ветер, едва ощутимый, заставлял их пламя колебаться.
Всё было тихо. Почти все ушли на торжественную церемонию в передние покои. У гроба остались лишь несколько молодых служанок.
Я прошла дальше и услышала в углу приглушённый плач. Обойдя гроб, увидела девочку, сжавшуюся на полу. Услышав шаги, она поспешно вытерла слёзы, поднялась и, увидев меня, застыла.
Это была У Ляньмин — та самая, над которой я когда-то посмеялась. После того как Син Июн оклеветала её, она лишилась титула и была сослана служанкой в дальние покои.
Она, опомнившись, поспешно поклонилась:
— Наложница приветствует Императрицу.
Я улыбнулась, подняла руку, велела ей встать и, коснувшись холодного гроба, спросила:
— Все уже ушли. О чём ты плачешь?
