Наоми уже больше двух недель не связывалась с Канако. Отчасти из-за занятости на работе, но главным образом, потому что боялась узнать правду о том, что могло происходить с подругой. Внутри неё постоянно шумела тревожное чувство вины за то, что она фактически убегает от проблемы.
За это время Чжу Мэй из Икэбукуро дважды вызывала её к себе. Оба раза, по пустякам, то нужно выбрать подарки для клиентов, то попробовать очередную партию импортированных китайских продуктов. Звонить человеку, который даже не является членом элитной клиентской программы, и требовать явиться по одному телефонному звонку, типичное нахальство по-китайски. Но поскольку каждый раз хозяйка угощала Наоми обедом, жаловаться было не на что. Если уж быть честной, Наоми сама чувствовала, что разговоры с Чжу Мэй хоть немного отвлекают её от мрачных мыслей, и даже ждала этих приглашений. Эта женщина, директор собственной компании, всегда была удивительно энергичной, прямой и несокрушимой, и Наоми до боли завидовала такой внутренней силе.
В тот день они перекусывали димсамом в кафе недалеко от офиса, и Чжу Мэй по собственной инициативе принялась рассказывать о себе. Младшая из четырёх детей, родившаяся в старинной семье в Шанхае; сейчас ей тридцать семь. Разведена, детей нет. Отец торговец, мать — дочь партийного функционера. Детство, по её словам, было сытым и беззаботным, пока дед не потерял своё положение в партии, после чего семейный бизнес стремительно пришёл в упадок, а родственники разъехались кто в Канаду, кто в Австралию.
— Мои родители живут в Сингапуре и продолжают заниматься торговлей, — рассказывала она. — Но дела идут неважно. Старший брат начал бизнес с недвижимостью в Канаде, там всё успешно, так что, думаю, родители тоже рано или поздно переедут к нему.
В её словах мелькали знакомые черты китайской диаспоры, подлинный глобализм. Наоми вновь подумала о том, какая это по-настоящему живучая нация, если их кварталы можно найти почти в каждом уголке планеты.
— А я хочу добиться успеха в Японии и жить здесь долго, — уверенно добавила Чжу Мэй.
— Не скучаете по родине? — спросила Наоми.
— Даже если скучаю, жить — это отдельный вопрос. Японцы неправильно понимают китайский патриотизм. Мы не можем перестать быть китайцами. Вот почему должны повышать статус китайцев в мире. Это всё. А японцам хорошо, если они не говорят о любви к родине, их никто за это не обвиняет и не нападает.
Чжу Мэй говорила много и охотно. Начальник как-то говорил Наоми, что если китаец однажды принял тебя в свой круг, то будет относиться почти как к члену семьи. Судя по всему, Наоми действительно стала ей симпатична.
— Поэтому с японцами вести дела легко. Они не лгут. В мире это большая редкость.
— А китайцы? — осторожно спросила Наоми.
Чжу Мэй на миг замялась, взгляд забегал, после чего она криво усмехнулась:
— Ну… вам ведь не нужно это объяснять, правда?
Она расспрашивала и Наоми, тщательно, почти дотошно. Похоже, раз уж она открылась, то и от собеседницы ждала того же. С иностранкой Наоми действительно было проще, не нужно было стесняться. Она рассказала о детстве, о семье, даже призналась, что родители давно несчастны в браке. Значит, всё-таки ей хотелось, чтобы кто-нибудь её выслушал.
— Почему же твои родители не разводятся? — с искренним недоумением спросила Джу Мэй.
— Не знаю… — Наоми пожала плечами. — Наверное, мама просто не верит, что сможет жить одна.
— Японские женщины слишком мягкие. Я уже говорила, шанхайские женщины сильные. Никогда не стали бы терпеть несчастный брак.
Наоми вдруг захотелось задать ещё один вопрос.
— А если муж поднимает на жену руку? Что тогда происходит в Шанхае?
— Ему отомстят. Он точно не отделается легко, — резко ответила Чжу Мэй.
— Жена отомстит?
— Если сама не может, сделают это её родственники. Например, если бы меня избивал муж, а я бы не могла сопротивляться, мой старший брат прилетел бы из Канады и проучил его.
— Специально из Канады?
— Разумеется. Если семья не помогает в такой момент, тогда что это за семья? А если нет семьи рядом, помогут друзья. Это и есть дружба. Разве не так?
Она говорила серьёзно, почти сурово.
— В Японии многие женщины просто терпят и молчат, — тихо сказала Наоми. И в то же мгновение перед её глазами всплыло избитое лицо Канако.
— Это неправильно. Японцы слишком много молчат. В Китае если будешь молчать, то навсегда останешься жертвой. Почему японские женщины такие покорные? Когда я приехала сюда, это мне больше всего бросилось в глаза.
— Наверное… так воспитывают. Чтобы делать шаг назад и уступать мужчине.
— Это плохо. Нужно уметь отстаивать себя.
— Тогда спрошу ещё, почему же шанхайские женщины такие сильные?
— Это вопрос, который мне задавали сотни раз. Я думала над ним… но объяснить не могу. Человек не видит глубины собственной крови.
Её спокойный, твёрдый ответ показался Наоми невероятно точным. И правда, лучше других наш характер видят окружающие.
Под влиянием разговора Наоми призналась, у её хорошей подруги муж поднимает руку, и та не знает, что делать.
Лицо Чжу Мэй мгновенно стало жёстким.
— Убейте его, — сказала она без колебаний. — Такой мужчина не достоин жить. Даже если его убьют, он не имеет права жаловаться.
— Это немного… — Наоми окончательно потеряла дар речи. — Если его убить, ведь посадят. Разве это того стоит?
— Тогда подумайте, как сделать так, чтобы не посадили. Я бы, например, вывезла его в Шанхай и там попросила гангстеров убрать. К китайским гангстерам японская полиция не доберётся. А китайская полиция и пальцем не пошевелит из-за одной убитой японской туристки. На этом всё закончится.
Чжу Мэй говорила об этом так буднично, что Наоми подумала: да, эта женщина вполне способна на такое. Для китайцев, наверное, сама жизнь — это постоянная битва. Поэтому любая ложь или хитрость, направленная на защиту себя, считается законной самообороной.
— Я бы хотела быть такой же сильной, как вы.
— Вы и так достаточно сильная. Среди всех японок, которых я встречала, вы — самая сильная.
Чжу Мэй подняла руку и позвала официанта. Тот прикатил тележку, где стояли разноцветные десерты.
— Давайте, поедим сладкого и постараемся хорошо работать, — сказала она, блеснув белыми зубами.
Наоми почувствовала себя ободрённой. Ещё недавно эта женщина была для неё ненавистной воровкой, а теперь она испытывала что-то вроде уважения.
В тот день Наоми закончила работу вовремя и решилась поехать к Канако. Если она заставит себя и дальше прятаться, то станет настоящей трусихой. Канако не из тех, кто просит помощи. Она скорее будет терпеть, чтобы не беспокоить родных и друзей. И именно так люди загоняют себя в ловушку всё глубже. Домашнее насилие не прекращается внезапно. Скорее всего, её опять избили.
Наоми отправила письмо, и спустя некоторое время пришёл короткий ответ:
«Прости. Сегодня вечером планы. В другой раз».
Если она выходит из дома, значит, синяки сошли, значит, муж на этот раз не тронул её? Хорошо бы. Но пока она не увидит сама, тревога не уйдёт.
Она вышла на нужной станции и направилась к дому Канако. Подняла голову. Если в окне темно, она и вправду ушла. Если горит свет, солгала.
В девятом этаже, в угловой квартире, свет горел. Наоми пересчитала этажи ещё раз. Ошибки быть не могло. Значит, солгала. Значит, есть причина, по которой она не хочет видеть Наоми.
Глубоко вздохнув, Наоми вошла в подъезд и нажала кнопку домофона. Ответа не было. Подождала, нажала ещё раз, тишина. Канако, без сомнений, смотрела на экран и делала вид, что её нет.
В этот момент кто-то из жильцов вошёл, разблокировал дверь. Наоми прошла следом с самым обычным видом и даже поздоровалась в лифте.
На девятом этаже она подошла к двери Канако и прислушалась. Внутри работал телевизор. Наоми приподняла крышку почтовой щели, в комнате горел свет. Канако была дома.
Она нажала кнопку звонка у самой двери, звук был другим, громче, и Канако наверняка вздрогнула.
— Канако. Я знаю, что ты дома. Открой.
Ответа не было.
— Пожалуйста. Впусти меня. Нам нужно поговорить.
Наоми почти видела, как Канако замирает внутри, задерживая дыхание.
— Я не уйду. Если не откроешь — буду стоять здесь, сколько нужно.
Прошло несколько секунд. Раздались тихие шаги, и Канако подошла к двери.
— Пожалуйста… уходи, — прошептала она.
— Нет. Я и так всё понимаю. Ты можешь мне не показывать. Он снова тебя избил.
Канако промолчала, захлебнувшись словами.
— Ну зачем ты от меня прячешься? Я ведь единственная, кто готов всё выслушать. Разве не так? Или у тебя кто-то есть? Просто открой. Иначе ты загоняешь себя всё глубже. Ты одна не справишься. Так и с ума недолго сойти.
Наоми говорила спокойно, как старшая, хотя они были ровесницы.
— Подожди немного… — сказала Канако.
Раздался щелчок замка. Наоми дала себе слово: не удивляться, как бы она ни выглядела.
Дверь открылась примерно на полметра, и Наоми увидела лоб Канако, весь в тёмно-фиолетовых, почти чёрных пятнах. Волосы были стянуты назад, и ничто не скрывало ужасной гематомы.
Наоми вошла, тихо закрыла дверь и молча обняла подругу. Разговоры тут точно не помогут. Это — война. Война против сумасшедшего, которого зовут Тацуро.
Канако не плакала. Просто стояла, опустив голову.
Они прошли в гостиную и сели рядом на диване.
— Когда он это сделал? Вчера? Позавчера? Раньше?
— Примерно три дня назад…
— Он бил руками? Или чем-то ещё?
— Руками. Ему тоже, наверное, больно. Он потом лёд прикладывал.
Наоми заставила себя смотреть. Губы Канако были рассечены сверху и снизу, распухли, как сосиски. Правое веко, огромное, почти закрывает глаз. Вся кожа это сплошной тёмный синяк.
— Ты была в больнице? — спросила Наоми.
— Нет.
— Почему?!
— Тацуро-сан сказал не ходить. Зато в аптеке купил кучу лекарств…
— Да чтоб его! — Наоми накрыла волной ярости, почти ослепившей её.
— Канако, ну теперь-то ты понимаешь? Выход один — развод. Не говори, что хочешь ещё «подождать» или «посмотреть»!
Наоми положила руку ей на плечо, мягко убеждая:
— Если тебе страшно первой об этом заговорить, тогда давай сделаем так, возьмёшь в больнице справку, подадим заявление в полицию, потом найдём адвоката, подадим на развод и потребуем компенсацию. На время суда я спрячу тебя у себя. Так же легче, правда?
— …Не получится. Я не смогу, — едва слышно прошептала Канако.
— Почему? В больницу и в полицию я пойду с тобой. Тебе нужно будет только отвечать на вопросы. Это же под силу, разве нет?
— Нет. Если я так сделаю, всё станет ещё хуже. Это не шутки… тебя, Наоми, он тоже может убить.
— Ты хочешь сказать, что твой муж убьёт нас? Он же не какой-то бродяга. Крупный банковский сотрудник. Он не может такое сделать.
— Может. Когда у него кровь ударяет в голову, он перестаёт что-то соображать. Он превращается в машину для насилия. В таком состоянии он способен уничтожить не только меня, родителей, братьев, сестёр, друзей… всех.
— Канако, ты преувеличиваешь. Если он такое сделает, ему самому конец — тюрьма до конца жизни, а то и смертная казнь. Его семья опозорится. Он же понимает, что ему есть что терять.
— А вот как раз нет. Когда он бьёт меня, он не думает. Он ненормальный в эти моменты. В новостях много таких историй, бывший муж приходит к семье бывшей жены, убивает всех и затем кончает с собой. Я раньше не понимала… а теперь понимаю. Такие люди существуют. Стоит мне подумать о семье, меня начинает трясти, и я ничего не могу сделать.
— Но это же редкость. В реальности до такого почти не доходит.
— В случае Тацуро — дойдёт. Ты не знаешь, что с ним бывает, когда он начинает меня бить… Если я подам заявление, его арестуют за побои. Тогда его сразу выгонят из банка, он потеряет работу, доверие — всё. И виноватой во всём буду я. Он станет ходячей ненавистью и, даже если придётся землю рыть, найдёт меня и убьёт.
Канако дрожала, умоляя понять. Перед Наоми сидел человек полностью сломленный, лишённый даже желания сопротивляться. Её удерживали страх и привычка терпеть, иначе она бы уже давно убежала.
— Тогда… может, уедем за границу? Спрячемся там.
— Нет. Он же сказал, если я исчезну, он пойдёт к моей семье.
Она выглядела напуганной, словно ребёнок. Наоми стало страшно от того, насколько глубоко страх разрушил подругу.
— Послушай. Твой муж ведь не рестлер, не громила. Сильный он только рядом с женщинами. Что если попросить какого-нибудь крепкого двоюродного брата поговорить с ним? Может, он быстро успокоится. Я слышала, что сталкеры тоже мгновенно сдуваются, как только получают отпор. Они же всегда выбирают тех, кто слабее.
— Но даже если он успокоится, потом всё вернётся. Ведь есть жертвы, которые сразу после похода в полицию всё равно погибали.
Канако тяжело вздохнула. И правда, таких историй много.
Они долго сидели рядом, прижатые друг к другу. Канако уже не плакала, будто слёзы иссякли. Она только тяжело дышала, словно задушенная страхом.
— Знаешь что… давай убьём его. Твоего мужа. Вдвоём, — сказала Наоми.
Она сказала это сгоряча, но в тот же миг в её сознании возникла эта возможность, неожиданно естественная, пугающе логичная. Пока Тацуро жив, Канако будет жить в страхе. Значит, его смерть, один из вариантов. Так сказала бы и Чжу Мэй, подумала Наоми.
Мысль завертелась в голове. Убить человека, один из базовых поступков человечества, где-то в мире это происходит прямо сейчас.
— Я вот читала, если не найдут тело, полиция ничего сделать не может. Говорят, в этой стране пропадают десятки тысяч людей в год, всем не уделить внимание. Так что убить и закопать в горах. Ты подашь заявление о пропаже. Родня и коллеги мужа устроят шум, но если у него будет повод исчезнуть, полиция не станет серьёзно копать.
Канако молча слушала, свернувшись у неё на руках, как маленькое зверько.
— Значит, нужен мотив. Типа он присвоил клиентские деньги или участвовал в незаконных кредитах. Банки страшно боятся скандалов. Если он исчезнет по такой причине, банк предпочтёт замять дело, а не искать его.
Говоря это вслух, Наоми пыталась понять, а действительно ли это невозможно? Может ли это стать реальностью? Ведь Тацуро проще умереть, чем позволить подруге жить в страхе. А может, он и вправду заслуживает смерть.
— Чего ты хочешь, Канако? — спросила Наоми.
Канако подумала недолго:
— Хочу обычной жизни.
— Это как?
— Чтобы по ночам можно было спать. И чтобы вода была вкусной.
— Вкусной водой? Ты о чём?
— Она горькая. Вода. Сначала во рту были порезы — щипало, жгло. Когда привыкла, она стала горькой.
— Понятно… это нервы, — тихо сказала Наоми.
Вкусная вода… Наоми повторила про себя. Для Канако обычная жизнь стала роскошью. Она заблудилась в лабиринте, не видит выхода, а сил искать его уже не осталось.
Наоми стало невыносимо жалко подругу, если бросить её сейчас, она никогда себе этого не простит.
Откуда-то из глубины горла поднялось сильнейшее, мучительное чувство тревоги, которое она уже не могла подавить.
