Она остановилась и взглянула на Фэн Суйгэ. Тот сидел с закрытыми глазами, слушал, будто зачарованный. Пришлось продолжить:
— Тысячи слов — всё равно не сказать.
Стою в унынии у перил в десятый раз.
На девятый день девятого месяца я смотрю в небо,
Где парит одинокий журавль.
А в восьмом — луна полная, да только мы не вместе.
В седьмом зажигаю свечу, молюсь за тебя небесам.
В шестом — жара, а мне холодно.
В пятом — гранаты пылают,
А дождь хлещет, лепестки сбивая.
В четвёртом — мушмула ещё не поспела,
А я у зеркала уже в смятении.
В третьем — персиковый цвет уносится водой.
Во втором — ветер рвёт нити воздушных змеев…
Ах, любимый мой, как бы я хотела,
Чтобы в следующей жизни ты был женщиной,
А я — мужчиной…
Фэн Суйгэ внезапно расхохотался:
— Договорились! В следующей жизни ты — женщина, я — мужчина!
Исяо сердито бросила шпильку:
— Всё, не пою! — и, не глядя на него, налила себе чашку чая, и осторожно пригубила.
Фэн Суйгэ с улыбкой наблюдал за ней:
— Кто бы мог подумать… Суровая, вспыльчивая Фу Исяо, оказывается, умеет петь такие нежные песни.
Исяо бросила на него раздражённый взгляд, опустила глаза и промолчала.
Фэн Суйгэ лениво продолжил:
— Не строй из себя невинную. Меня просто тошнит от этого.
Отвращение в голосе Фэн Суйгэ пронзило её, словно острый клинок, направленный прямо в сердце. Фу Исяо в изумлении подняла взгляд и увидела, что его лицо полно холода. Прежняя мягкая улыбка, казалось, была лишь её собственной фантазией.
— Тошнит?.. — машинально повторила она.
Фэн Суйгэ усмехнулся:
— Да. Тошнит, госпожа Цинъянь – пинлинская красотка с улыбкой…
Исяо долго сидела молча. Потом тихо рассмеялась:
— Так ты даже в Пинлин поехал… Что же ты там услышал?
Пожалуйста, скажи хоть что-нибудь. Сделай что-нибудь жестокое, безжалостное, лишь бы вытравить то чувство, что только-только начало зарождаться во мне. Не дай мне надеяться, не дай мечтать…
Фэн Суйгэ уже не мог сдерживаться, боль и злость перекрутили его голос:
— Хочешь, чтобы я сказал прямо?! Ты не помнишь, что ты там творила?! Тебе нужно, чтобы я поимённо назвал их всех, чтобы ты вспомнила?!
— Их всех? — Исяо выдавила слабую улыбку и холодно повторила его слова.
Фэн Суйгэ, словно обезумев, со всей силы ударил кулаком по столу. Затем, как зверь в клетке, заметался по комнате, наконец резко остановился и ткнул в неё пальцем:
— Притворяешься?! Ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю!
— Я не понимаю, — спокойно произнесла Исяо, глядя прямо ему в глаза. — О чём ты говоришь, принц Фэн? Если тебе есть что сказать, почему не скажешь прямо? О каких “их всех” речь?
Фэн Суйгэ, почти обезумев от ярости, стиснул зубы так, что едва смог выдавить из себя слова:
— Те самые… гости за занавеской! Мужчины, которых ты пускала в свою постель!
Со звоном чайная чашка разбилась в руке Исяо. Горячий чай смешался с кровью, потёк по её пальцам и расплылся по вышитой скатерти, оставив большое мокрое пятно. Фэн Суйгэ сделал шаг вперёд и резко остановился. Он заставил себя не смотреть на её расширенные от боли зрачки, не видеть страдания, проступившего на её лице. Заставил себя не слушать то, как внутри него поднимается волна сочувствия.
— Что? — холодно бросил он. — Что ты тут разыгрываешь?
Исяо молчала. Её безразличное выражение лица в глазах разъярённого Фэн Суйгэ означало лишь одно – согласие. Он был настолько ослеплён гневом, что не видел, как зарождающаяся надежда постепенно угасала в зрачках Исяо.
На самом деле, Исяо хотелось с презрением рассмеяться в лицо Фэн Суйгэ. Но небо внезапно потемнело, тучи заслонили солнце. Ослепительная молния расколола воздух, и в раскатах грома её едва заметная улыбка застыла и окаменела. Она сжала кровоточащую руку в кулак и со всей силой ударила себя в грудь. Что-то внутри оборвалось, словно плотину прорвало. Её сознание захлестнуло болью, такой сильной, что казалось, грудь сейчас разорвётся изнутри.
Неужели это из-за него боль была такой невыносимой?
Это было похоже на сон. На тот давний, страшный сон, после которого просыпаешься и понимаешь, что всё тело изранено. Раны заживают, кожа стягивается, но внутри зияет дыра, из которой день и ночь сочится боль.
Тогда, в те годы, просыпаясь посреди ночи, она смотрела в темноту пустыми глазами. Слёз не было. Она лишь шептала себе: «Раз чувствую боль, значит, я ещё жива».
Она думала, что эти раны уже затянулись. Но, как оказалось, думала напрасно.
