Начало лета. В воздухе кружатся лёгкие пушинки и опадающие лепестки, а тёплый ветер ласково касается лица.
Госпожа Хэ, молодая невестка семьи Лю, сидела под навесом галереи. Полуприкрыв свои чарующие, продолговатые глаза, напоминающие феникса, она изящно держала в руке тонкую серебряную ложечку и угощала семечками зелёного попугая по прозвищу Шуайшуай, который сидел на деревянной жердочке. Каждый раз, когда Шуайшуай произносил чётко выученную фразу: — Мудань самая прелестная, — госпожа Хэ с улыбкой протягивала ему очередную семечку и мягко говорила: — Шуайшуай, ты у нас умничка.
Шуайшуай ловко выплёвывал шелуху, проглатывал ядро, затем скреб лапкой по жерди, прохаживался пару шагов вбок и важно повторял: — Шуайшуай умничка!
Мудань не удержалась и рассмеялась: — Да-да, Шуайшуай — умничка!
— Госпожа, пора бы и поспать после обеда, — раздался весёлый голос.
К ним подошла служанка с круглым личиком и большими глазами. На ней была нежно-зелёная короткая кофточка с узкими рукавами и высокая юбка цвета серебристо-красного граната. Она весело состроила Шуайшуаю рожицу и сделала вид, будто хочет его поймать.
Шуайшуай уже давно перешёл десятилетний рубеж, стал настоящим «духом» в перьях — и вовсе никого не боялся. С особой насмешкой он выкрикнул: — Сдохшая лотосинка! Причём голос и интонации в точности копировали манерную, сладковато-сюсюкающую речь Юйтун — той самой служанки, что всегда крутила словами, будто завязывала узелки. Только вот в исполнении попугая всё это звучало так комично, что невозможно было сдержать смех.
Но на этот раз Юйхэ не рассмеялась, как обычно. Она лишь украдкой взглянула на Мудань. Та стояла с непроницаемым лицом, молча передала серебряную ложечку стоявшей рядом маленькой служанке Шу`эр, пригладила руками складки своей нарядной восьмиклинной юбки из лёгкой парчи цвета гранатовых зёрен и, не говоря ни слова, повернулась и направилась внутрь дома.
Юйхэ злобно метнула взгляд на Шуайшуая и прошипела: — Глупая птица! Ещё раз станешь передразнивать Юйтун — останешься без риса, понял?!
Не дожидаясь, услышал ли её попугай или нет, она приподняла юбку и стремительно бросилась вслед за Мудань.
— Госпожа… — только начала Юйхэ, как вдруг осеклась, заметив высокую фигуру, показавшуюся в конце коридора. От испуга она мгновенно замолчала, резко выпрямилась, прижала руки к бокам и отчётливо, на грани нервного выкрика, объявила:
— Молодой господин!
Лю Чан смахнул невидимую пылинку с рукава своей безупречной тёмно-пурпурной мантии с круглым воротом, расшитой узором из парных цветочных мотивов. Бросив короткое, отстранённое «угу», он, заложив руки за спину, медленно и неторопливо подошёл к двери покоев Мудань, задрав голову, будто осматривая крышу.
Юйхэ поспешно бросилась вперёд, ловко подняла изящную занавесь из тончайшего бамбука сянфэй, приоткрывая путь для входа в дом:
— Прошу, господин.
Лю Чан скользнул взглядом по тихим покоям, его глаза, чуть узкие и тёмные, с лёгкой затаённой суровостью, пробежались по интерьеру. Он негромко произнёс:
— Молодая госпожа снова отдыхает после обеда?
Юйхэ услужливо поднесла чай, поклонившись с преувеличенной почтительностью, с притворной заботой в голосе:
— Да, господин. Ещё с утра госпожа жаловалась на головокружение…
Лю Чан слегка приподнял густые прямые брови:
— Лекаря вызывали?
Похоже, сегодня у него было неожиданно хорошее настроение — и именно это тревожило Юйхэ. Она с беспокойством сказала:
— Госпожа говорит, что это старое недомогание. Нужно просто полежать, и всё пройдёт… не стоит тревожить дафу[1].
Лю Чан никак не прокомментировал. Внезапно он шагнул вперёд, направляясь внутрь:
— Отойди.
Юйхэ вздрогнула от испуга, поспешно попыталась угодить:
— Молодой господин, позвольте, я сама подниму для вас занавесь…
Лю Чан метнул на неё холодный взгляд. Из его тонких губ вылетела короткая, жёсткая команда:
— Уходи!
С улыбки на лице Юйхэ не осталось и следа. Она поспешно опустила голову и, пятясь назад, покинула комнату.
Лю Чан остановился у порога, не спеша отодвинул тяжёлую кристальную занавесь и через неё окинул взглядом покои. Его взор упал на просторную кровать с резным лунным изголовьем из тёмного благородного дерева цзытань. На резных балках висел полупритушенный вишнёвый балдахин из лёгкой парчи — ткань была уже слегка поношена, но на ней ещё блестели подвески: крючки в виде фениксов, инкрустированные золотом и бирюзой. Розовое одеяло из парчи лежало ровно, ни малейшего признака того, что на постели кто-то отдыхал.
Лю Чан нахмурился и перевёл взгляд на стоящую у окна изящную тахту, залитую мягким весенним солнцем.
Как он и ожидал — с тахты грациозно свисала юбка цвета гранатовых зёрен, лежа на полу в пышных складках, словно распущенные цветы. Мудань полулежала, опершись на локоть, скрыв лицо за белоснежным веером из тонкого шёлка, прячась от солнечных лучей. Изящная ручка из слоновой кости была украшена густой кисточкой тёмно-пурпурного цвета, струившейся вниз, прикрывая её хрупкую шею. Эта тонкая шея, подобная слоновой кости, белая, словно фарфор, казалась ещё более утончённой и хрупкой — настолько, что рука сама тянулась коснуться её.
Кадык Лю Чана едва заметно дёрнулся. Его взгляд, словно по своей воле, опустился на её короткий жакет — лёгкую кофту цвета бледного боба с вышивкой белых пионов. Белоснежные лепестки, затейливо расшитые на передней части одежды, казались живыми — особенно золотисто-яркие тычинки в центре каждой — они искрились под солнечным светом, притягивая взгляд, словно заколдованное наваждение.
Он стоял за занавесью и негромко кашлянул, давая о себе знать.
Но Мудань не шелохнулась.
— Мудань! — рявкнул Лю Чан, откинув занавесь и стремительно вошёл внутрь. Хрустальные подвески на занавеси за его спиной звякнули мелодично и прозрачно, словно звуки капающей воды — необычайно красиво.
Мудань долго не отвечала. В глазах Лю Чана мелькнула тень раздражения, он с трудом сдержал голос:
— Опять жалуешься на слабость, а сама вот так небрежно развалилась! Немедленно поднимайся и ляг нормально в постель. Хочешь, чтобы болезнь усугубилась, и опять вся усадьба на ушах стояла?
Под вуалью шёлкового веера дрогнули густые длинные ресницы. На губах Мудань появилась едва заметная насмешливая улыбка. Тонкими пальцами она сняла веер с лица и медленно приподнялась, с видом безмятежного достоинства.
— Муж мой пришёл по какому-то делу? — мягко осведомилась она.
Свет оставался за её спиной, и Мудань прищурила глаза. Губы, яркие, словно только что коснувшиеся лепестков мака, ещё хранили след полусонной неги. В её позе сквозила вкрадчивая леность, и в то же время — очарование.
У Лю Чана сердце на миг сбилось с ритма. Не сдержавшись, он выпалил:
— А если ни по какому делу — мне нельзя прийти?
Голос Лю Чана прозвучал неожиданно мягко, как никогда прежде. Мудань удивлённо взглянула на него, но быстро опустила ресницы, скрывая свой взгляд. Спокойно поднявшись, она подошла к окну и, глядя на раскидистый куст пышно цветущих пионов сорта Вэйцзы, стоявший во дворе в широкой керамической вазе, тихо проговорила:
— Пошли слуг, пусть унесут. Лишь бы не ломали и не надевали кому попало, хоть посреди ночи — мне без разницы.
Её слова были как будто о цветке — но слишком уж прозрачным был намёк. И Лю Чан, поняв, что она его насквозь видит, вспыхнул от досады. Только что утихшая злость всплыла вновь. Он усмехнулся, губы скривились холодной ухмылкой:
— Юйтун беременна.
Мудань даже не моргнула:
— Вот так радость. Нужно доложить старшей госпоже, пусть увеличат ей месячное содержание, и добавить к ней ещё одну служанку. Этого достаточно?
Лю Чан буравил её взглядом, словно пытался разглядеть хоть малейшую трещинку на этом безупречном лице — хоть намёк на боль, замешательство, уязвимость. Хотел видеть растерянность, отчаяние, хоть искру ревности — но наталкивался лишь на спокойную, почти безразличную красоту.
И это бесило его ещё больше.
[1] В период Тан дафу — это высокопоставленный чиновник, входящий в третью или четвёртую ступень в иерархии официальных рангов. Ниже министров (шаншу) и выше младших чинов.
Весь первый сезон, угорала с ее имени, ко второму уже успокоилась)) не очень благозвучное, для нашего слуха.