Но Мудань лишь легко коснулась щеки ладонью и, с лёгкой улыбкой взглянув на него, спросила:
— У меня на лице что-то? Или ты вдруг заметил, как изящно на лбу смотрится эта бирюзовая диадема? Ах да, Юйтун её недавно увидела и сказала, что хочет такую же — просила, чтобы ты купил ей. Продаются на Восточной главной улице, в мастерской Фусиньфан, по два ляна серебра за штуку. Правда, в таком оттенке, как у меня, их, пожалуй, уже не найти.
В её голосе не было ни упрёка, ни горечи — только легкий, дружелюбный тон, как будто она болтала с подругой о нарядах и украшениях. Ни следа растерянности, ни тени боли. Всё было слишком спокойно. И это внезапно выбило Лю Чана из равновесия.
Он чувствовал, как из него уходит злость, как всё его напряжение рассыпается в прах. Он не мог понять: почему после той болезни Мудань словно превратилась в другого человека? Не спорит, не борется, не ревнует, не ненавидит… Даже когда он взял Юйтун — ту, что была ей ближе всех, — она приняла это без возмущения, без слёз. Словно — ничего не значило.
Эта её сдержанность, её молчаливая гордость — казались ему упрёком. Ему самому становилось неловко.
Выражение его лица несколько раз сменилось — раздражение, растерянность, смущение… И вдруг он улыбнулся:
— Не потому, что у тебя на лице цветок. И не потому, что диадема редкая. А потому что ты сама — как цветок пиона.
Он шагнул к ней и осторожно, почти с нежностью, коснулся её щеки ладонью.
Пальцы Лю Чана были холодны, и от них тянуло густым запахом благовоний. В глазах Мудань, этих длинных, завораживающих глазах, похожих на глаза феникса, на миг сверкнула искра отвращения. Но она не отстранилась. Лишь чуть приподняла подбородок и, улыбаясь, спокойно сказала:
— Меня и зовут Мудань (значит Пион). Так что, если муж ошибся в цветке — в этом нет ничего удивительного.
Мудань — это было всего лишь её детское имя. На самом деле звали её Хэ Вэйфан. Но суть-то оставалась прежней — ведь “вэйфан” происходило из строки «Нет равных ей во всём мире: из всех цветов лишь пион царствует». Старый господин Хэ души в ней не чаял, считал, что ни одно имя не достойно её — лишь Мудань, королева цветов, может быть ей под стать. Но назвать её просто “Мудань” казалось слишком просто, не изысканно, и потому придумали более благородное «Вэйфан» в качестве официального имени. Впрочем, дома все по-прежнему звали её по-детски — Мудань.
Корова, жующая пион… Именно это выражение — как-то раз она с тонкой насмешкой бросила в его адрес. И вот теперь, услышав её сегодняшние слова, Лю Чан вдруг снова вспомнил тот колкий укол. Он замер на долю секунды, затем убрал руку, помолчал, и, будто приняв внутреннее решение, всё же произнёс:
— В последнее время ты особенно мне по сердцу. Сегодня я останусь здесь на ночь.
«Особенно по сердцу»? Он что же, возомнил себя императором, благосклонно жалующим милость? Мудань опустила ресницы, скрывая вспыхнувшие в глазах насмешку и лёгкое волнение:
— Боюсь, сегодня… не получится.
Не желать — это одно. Но отказать — совсем другое. И Лю Чан, услышав это, тут же холодно усмехнулся:
— Не получится? Ты замужем уже сколько лет, и до сих пор не родила мне наследника. А теперь ещё и отказываешься делить со мной ложе? Что, хочешь, чтобы у рода Лю не осталось внуков?
Мудань захлопала ресницами, будто в растерянности, и жалобно прошептала:
— Прошу, не гневайся, муж мой… зачем же так сердиться? Я ведь не отказываюсь из упрямства. Просто… мне сегодня нехорошо, телом слаба, не могу как следует тебя обслужить.
Лю Чан сверлил её взглядом. Но она спокойно выдержала его, смотрела открыто, без страха. И, продолжая играть роль покорной жены, добавила с лёгкой жалостью:
— Ну и зачем ты так драматизируешь… какое «пресечение рода»? Разве Ци`эр не твой сын? Если Биву услышит такое — опять слёзы, опять сцены…
«Бастард — разве он в счёт?» Эти слова Лю Чан уже почти сказал — но проглотил, стесняясь самого себя. Оглушённо фыркнув, он резко развернулся, откинул рукав и пошёл прочь.
На ходу бросил через плечо:
— Завтра у меня в доме будет пир с награждением. Нарядись покрасивее. И встань пораньше!
Мудань не ответила.
Он стремительно вышел из-за занавеси, но, не удержавшись, обернулся.
Мудань уже стояла к нему спиной. Её стройная, изящная фигура склонилась к окну, и тонкие пальцы тянулись к пышному цветку пиона сорта Вэйцзы, что расцвёл особенно щедро. Но горшок стоял чуть дальше от подоконника, и дотянуться до цветка было трудно. Тогда она приподнялась на цыпочки, вытянула ногу… Её лёгкая шёлковая туфелька на мягкой подошве оказалась чуть велика, и, покачнувшись, соскользнула с ноги.
Туфелька с глухим шорохом упала на пол. Белый атлас сиял в свете дня, а на носке был вышит ярко-красный пион. С кончика носка свисала подвеска — жемчужина, поймавшая в себе весь блеск дневного света и отливавшая мягким перламутровым светом.
Лю Чан вдруг почувствовал, как в сердце что-то дрогнуло. Эта жемчужина… он сам, почти не задумываясь, подарил её ей на второй год после свадьбы — в день её пятнадцатилетия, когда она прошла обряд совершеннолетия. Он и думать не мог, что она всё ещё хранит этот подарок. Более того — носит его, пришив к носку туфли.
Раздражение улетучилось. Он подошёл ближе и тихо сказал:
— Что ты делаешь? Позволь, я одолжу.
В ту секунду ему казалось — даже если она назло хочет сорвать самый роскошный цветок, лишь бы лишить его завтрашнего удовольствия, опозорить перед гостями, даже тогда… он примет это.
Мудань с удивлением обернулась, широко распахнув глаза, сверкающие, как сама весна:
— Ты ещё что — одалживать собрался?
Лицо Лю Чана мгновенно потемнело. Вся та хрупкая, мимолётная нежность, что только что едва родилась в нём, исчезла без следа, растеклась, как вода по раскалённому камню, и обратилась в ярость. Он холодно усмехнулся:
— Одалживать? Мне у тебя нужно одалживать? Да ты сама принадлежишь мне! Думаешь, я должен тебя о чём-то просить?
Он сделал шаг вперёд, голос его стал резким, губы скривились в презрительной усмешке:
— Я дал тебе возможность сохранить лицо — а ты уж и не знаешь, где небо, а где земля! Сейчас же велю людям перенести все цветы. Не только эту — и Яохуан, и Юйлоу-дяньцуй, и Цзыпао-цзиньдай, и Яотай-юлу — всё заберу!
Мудань ничего не ответила. Она просто смотрела на него — спокойно, безмолвно, не опуская глаз.
Она, Хэ Мудань, с детства до безумия любила цветы пиона. Именно поэтому, когда она выходила замуж, семья Хэ в качестве приданого передала с ней двадцать четыре горшка с редчайшими сортами. Все эти годы они стояли в её внутреннем дворе, под присмотром специально обученного садовника. И, как водится, каждую весну, когда приходило время устраивать пиры, эти пионы неизменно становились парадным украшением дома Лю. Особенно те, чьи названия были полны счастливых предзнаменований — Жёлтый Яо — Яохуан, Изумрудная башня – Юйлоу-дяньцуй, Пурпурная мантия с золотым поясом – Цзипао-цзиньдан, Небесная роса с Яшмовой террасы – Яотай-юлу… Без них не обходился ни один весенний приём.
Этот её взгляд… снова и снова он преследовал Лю Чана, и в нём — как в зеркале — отражалось не только настоящее, но и прошлое, и то, почему он вообще когда-то взял её в жёны.
С гневом и раздражением, не понимая, кого именно он хочет наказать — её или себя — он резко вскинул руку.
На этот раз Мудань и впрямь испугалась. В её глазах мелькнула настоящая тревога. Она быстро окинула взглядом комнату, прикидывая путь к отступлению, прижалась к окну и чуть отступила назад. Голос её задрожал, она запнулась, но всё же произнесла:
— Ты… ты… ты что собираешься делать? Только посмей тронуть меня хоть пальцем, я… я тогда…
Хо-хо! Новинка загружена! История в антураже фэнтезийной древности, стараемся с деталями, но — не придирайтесь к реалиям! 😉
