Лю Чан поперхнулся от возмущения, стиснул зубы и холодно вперил в неё взгляд. А Мудань — будто и впрямь желала постичь истину — глядела на него широко распахнутыми глазами, полными серьёзности и покорной учтивости. Как ученица, просящая наставления у строгого учителя.
Пань Жун вновь расхохотался, искренне забавляясь происходящим:
— Прелестно! Надо запомнить. В следующий раз, когда моя госпожа в ярости обрушится на меня с руганью, отвечу ей точно так же. Глядишь — выйду победителем.
Принцесса Цинхуа бросила на него взгляд из-под полуопущенных ресниц и с ленивой усмешкой проговорила:
— Довольно уж! Как бы низко я ни пала, но не до такой же степени, чтобы ради какого-то заурядного пиона заслужить репутацию той, что притесняет людей, пользуясь знатным положением. А не то те даром хлеб жующие юши[1] опять повод найдут поносить моё имя.
Сказав это, и не удостоив Мудань ни единым взглядом, она неторопливо повела веером и обратилась к Лю Чану:
— Ну что, не пригласишь нас за стол? Или ты только что обещал мне нечто особенное? Смотри у меня, если солгал — пеняй на себя!
Лю Чан рассмеялся, откинув все остатки недовольства:
— Когда это я тебя обманывал? Раз уж обещал — значит, будет. Можешь быть спокойна.
И они, словно вовсе не было здесь никакой Мудань, отвернулись от неё и, не скрывая пренебрежения, пошли дальше — рука об руку, смеясь и болтая между собой.
Пань Жун, не спеша, подошёл к Мудань, склонился ближе и с лёгкой усмешкой проговорил:
— Ты знаешь, ты меня удивила. Никогда бы не подумал… Он обращается с тобой так — не обидно ли тебе?
Только потому, что он не раз и не два заступился за неё — пусть и в шутку, — Мудань не испытывала к нему особого отвращения. Хоть и понимала: по сути, Пань Жун ничем не лучше Лю Чана. Но всё же, сдержанно улыбнувшись, ответила:
— Если, по мнению господина наследника, я должна быть опечалена — значит, буду печалиться. А если, по-вашему, не стоит — тогда не стану.
Пань Жун усмехнулся с оттенком иронии:
— Раз уж удалось сохранить голову на плечах — считай, повезло. А если при этом ещё смеешь чего-то желать — это уже, прости, жадность.
С этими словами он громко рассмеялся и, не оборачиваясь, зашагал вперёд.
Мудань холодно изогнула уголки губ. Кем бы ни были эти люди, собравшиеся вокруг Лю Чана, — весельчаками или льстецами, благородными или пустыми — для всех она оставалась лишь одной: женщиной, что мечтала взлететь выше своей участи.
В их глазах — она всего лишь прижилась там, где ей не место.
И всё же… почему Пань Жун всё-таки вмешался? Пусть нехотя, пусть играючи — но помог. Почему?
И где же Ли Син?
Неужели всё, во что она верила… — оказалось ложью?
Юйэр с тревогой наблюдала за Мудань. Она была уверена: хозяйка сейчас, как прежде, сникнет, потупит взор и ускользнёт в свой уголок, чтобы там — в тишине и одиночестве — предаваться горьким думам. Но, к её удивлению, Мудань стояла, словно скала, вокруг которой бушует буря, — спокойная, собранная, будто в ней угасли все чувства или, напротив, сжались в один сияющий стержень воли. Она будто впала в глубокую медитацию, как старый монах, замкнувшийся в себе посреди суеты мира.
— Молодая госпожа… — неуверенно окликнула её Юйэр и робко тронула за рукав. — Вы… вы в порядке?
Мудань обернулась, и на её губах появилась спокойная, почти светлая улыбка.
— А почему мне должно быть плохо?
Юйэр облегчённо выдохнула, тоже улыбнулась:
— Тогда… может, разрешите мне проводить вас внутрь? Пир, боюсь, уже начался…
— Пусть будет так, — кивнула Мудань.
Она тронулась с места, и вслед за ней двинулись ещё не оправившаяся от пережитого тётушка Линь и молчаливая, чуть взволнованная Юйхэ. В зале уже подали угощение. Мелодии струн и флейт струились под сводами, переливались, сплетаясь в неторопливый, ласковый напев.
На помосте танцевала Сяньсу. Её тонкая фигура скользила в свете фонарей, облечённая в белоснежное облако лёгкой вуали — просторные рукава и длинная юбка трепетали от каждого движения. Это был «Зелёный пояс» — танец, полный изящества и скрытой тоски.
Лепестки лотоса — по воде,
Снег — в вихре ветра, дробно и тонко, как шёлковый вздох.
Сяньсу, стоит признать, танцевала прекрасно. Но в зале на неё почти не обращали внимания. Люди переговаривались, хохотали, произносили тосты, и лишь редкий взгляд скользил по танцовщице без интереса.
Особенно выделялись Лю Чан и принцесса Цинхуа. Их головы почти соприкасались — они шептались, забыв обо всём, а затем то и дело заливались смехом, не скрывая довольства. Что их так веселило — оставалось только гадать.
Тётушку Линь трясло от ярости. Пригласить Мудань на пир, а затем позволить, чтобы место хозяйки заняла какая-то неизвестно откуда всплывшая …. принцесса — разве это не унижение? Разве не пощёчина ей прямо при всех?
А Мудань тем временем, словно ничего не замечая, стояла, не отрывая взгляда от танца Сяньсу. Легкие движения, переливы шёлка, таинственная мелодия — всё это, казалось, завораживало её, отрывая от действительности.
Но, увы, не только она смотрела.
Гости уже расселись по местам, а одна лишь Мудань так и осталась стоять, как вкопанная. Не заметить её было невозможно — слишком уж не к месту выглядела её неподвижная фигура. А с такой красотой, с такой осанкой, тайна её имени не могла долго оставаться тайной. Кто-то шепнул, кто-то узнал, и вскоре уже весь зал знал: это та самая первая жена Лю Чана, что из-за болезни вот уже долгое время почти не показывалась на людях.
И словно в толпу плеснули крепкого вина — гости оживились, загорелись, возбуждённо зашептались. Вот оно, веселье началось. Принцесса Цинхуа, словно нарочно, не стала садиться на отведённое ей место вверху стола, а вместо этого — без тени стеснения — теснилась рядом с Лю Чаном, в откровенной, почти дерзкой близости.
И пока они вполголоса переговаривались, шептали друг другу что-то на ухо и смеялись, как влюблённые в уединённой беседке, в другом конце зала стояла Мудань — прекрасная, как печальная статуэтка. Она смотрела на мужа и его любовницу с таким выражением, будто хотела что-то сказать, но сдерживалась. Хотела — и не могла. Боль, горечь, растерянность — всё читалось в её взгляде.
Ах, что за сцена! Прямо как в дешёвой пьесе: дерзкая фаворитка и страдающая, покинутая жена. Что ни взгляд — то драма, что ни слово — то изломанная тень любви. Разве могли такие сцены остаться незамеченными?
[1] Юши — цензоры в древнем Китае, следившие за нравственностью и порядками при дворе. Часто ассоциировались с придирками и доносами.
