Она вздохнула — едва заметно — и тихо заговорила:
— Брат, ты, наверное, боишься, что если я куплю камни у Юаня Шицзю, это может навлечь какие-то неприятности? Я не знаю, какие нынче отношения между ваном Инем и ваном Нином… Да и не думаю о таких вещах. Я всего лишь торгую цветами. Покупка камня — обычная хозяйская нужда, к политикам и ванам она, вроде бы, не имеет ни малейшего отношения.
Она на миг замялась, потом добавила, уже серьёзнее:
— Но господин Цзян… Цзян Чанъян помогал мне много раз. Не мелочью, не пустяками, а по-настоящему. И теперь он просит об одном, в самом деле пустом деле — я не могу просто отмахнуться. Этот долг я должна вернуть. Совесть иначе не позволит.
Мудань взглянула на Ли Сина прямо, но уже мягко, не в ответ, а — чтобы объяснить:
— Но если это действительно может как-то навредить вам… Если у вас, у вана Нина, это может вызвать подозрения или обиду — ты только скажи. Я подумаю, как сделать по-другому, и тебя ни во что впутывать не стану.
Её голос был тих, ровен — в нём не было упрёка. Только искреннее желание примириться.
Она действительно всё предусмотрела — и долги, и обязательства, и чужие чувства. А Ли Сину от этого было только горше. Он резко отвёл взгляд в сторону, будто не в силах больше смотреть на неё. Лицо налилось раздражением, голос прозвучал хрипло, сдержанно, но зло:
— Не принесёт это нам бед… Я не о том. Я просто боюсь, что тебя обманут. В этом мире плохих людей куда больше, чем кажется. Часто и не поймёшь, когда уже оказался в ловушке — и уж тем более, кто её поставил.
Он сам не ожидал, как легко вырвались эти слова. Но на самом деле… он просто завидовал. Завидовал всем тем, кто был свободен, кто мог открыто, без колебаний приближаться к ней, говорить с ней, просить, смотреть в глаза, не оглядываясь на родственные узы, долг, честь и прошлое. Он завидовал Чанъяну — и потому сердился.
Но теперь, когда стало ясно: Мудань не из страха перед бедой искала согласия — а из уважения к нему — всё становилось проще. Не было повода для запретов. А значит, и отступать было некуда.
Мудань помолчала. Потом спокойно сказала, глядя в землю:
— Да, в мире много плохих людей. Но и хороших хватает. Я не могу остановиться только потому, что где-то может оказаться зло. Если идти — значит, и ошибаться тоже. Но если я совсем не пойду вперёд — то останусь на месте. Никто не сможет прожить за меня мою дорогу. Никто не может быть моими шагами. Как и ты, брат, — твоя жизнь под твоими ногами. Куда ступать — решать тебе.
Её голос был тёплым, но ровным, без умоляющей нотки, без просьбы. Это не была проповедь. Это было спокойное признание права — и на себя, и на другого.
Ли Син стиснул кулаки. Взгляд его вспыхнул:
— Значит, ты веришь, что он — хороший человек. Веришь, что он точно не причинит тебе вреда. А мне — не веришь. Моей заботе ты не веришь. Поэтому и избегаешь — не хочешь принять ничего от меня.
Мудань сжала губы, будто сдерживая порыв, а затем, словно перерезая невидимую нить, решительно проговорила:
— Да, я действительно верю, что он хороший человек. И да, я сознательно избегаю твоей заботы. Всё верно! Я слышала, что ты вот-вот обручишься, и не хочу, чтобы снова возникли какие-то двусмысленности, чтобы кому-то стало неловко. Твои родители будут недовольны, мои — тоже. Мне самой это будет горько.
Слова вылетали, как ножи — остро, но с тем облегчением, которое приходит лишь тогда, когда рана уже открыта и нет смысла прятать кровь. Лучше уж порвать всё сейчас, одним ударом, чем продолжать эту тягучую, душную неопределённость, где ни вздохнуть, ни уйти.
Над двором шелестел ночной ветер, мягко колыхая ветви ивы. В лунном свете их тени ложились на землю, танцуя в молчании, как призраки несказанных слов.
Ли Син долго не отвечал. Он смотрел вниз, на пляшущие в пыли тени листвы, как будто в них искал опору. И только спустя несколько мгновений, сдержанно, почти ровно, сказал:
— Я просто… не мог отпустить. Хотел увидеть тебя. Но раз всё так… пусть будет.
Он хотел было спросить: «А если бы я попросил подождать? Подождала бы ты меня?» Но, пожалуй, уже знал ответ. Всегда знал. Поэтому и не решался произнести его вслух. Да и какое он теперь имел право? Он, который стоит на пороге помолвки, с девушкой, имя которой уже окружено молвой? Что за право — ревновать, запрещать, вмешиваться?
Глупо, — подумал он. Глупо и горько.
Мудань не подняла взгляда. Но, почти шепотом, всё же сказала:
— Шицзю — хорошая девушка.
И в этих трёх словах не было зависти. Только лёгкая, почти неуловимая грусть — и прощание.
Ли Син тихо усмехнулся — легко, будто над собственной усталостью:
— Кто знает, — сказал он. — Может, ты и права. А может… никто из нас до конца не понимает, что значит быть «хорошим человеком».
Он поправил рукав, движение было неспешным, сдержанным, как у человека, привыкшего скрывать раны под шелком.
— Последнее время я не в себе, — продолжил он уже ровнее. — Много думаю, пью больше, чем нужно. А с Цзян Чанъяном… мы не смогли договориться. Я вёл себя не слишком достойно. Если завтра увидишь его — передай от меня извинения. Пусть не держит зла.
Мудань, удивлённая, нахмурилась. Она ведь видела, как они сидели вместе, разговаривали спокойно, даже улыбались. Ей показалось, что между ними всё устроилось. А выходит — нет. Она не смогла скрыть тревоги:
— Это что-то серьёзное? Если он не согласился… что ты будешь делать?
Но не успела она договорить, как Ли Син уже тихо усмехнулся и, прежде чем она успела отстраниться, легко коснулся её щеки. Его пальцы были холодными — почти ледяными, как роса на утренней иве. Одно лёгкое движение, как прощание, как память.
— Не тревожься обо мне, — сказал он, обернувшись напоследок. — Я справлюсь.
И, не дожидаясь ответа, повернулся и пошёл прочь — медленно, но с прямой спиной, будто хотел унести с собой всё, что между ними осталось, и не обернуться больше.
Мудань осталась стоять в серебристом свете луны, не шелохнувшись. Прохладный ветер тронул её рукава. А она всё стояла, глядя ему вслед, пока его фигура не растворилась в тени, всё дальше, дальше, и — исчезла.
Как же жаль Ли Сина(